Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин Страница 20

И тогда я окончательно утвердился в намерении стать психоневрологом. Лечить от психического заболевания надо было бы всю страну. Однако на миссию психоневролога-политика я не замахивался. Жалеть же людей, которых не жалела страна, меня научили мама и Абрам Абрамович. Я вознамерился лечить и спасать.

Возвращать людям душевное равновесие — вот что я возвел в свою главную цель. И как раз тогда, когда сам утратил душевное равновесие.

Лишился я его не сразу, не в один день. Но именно один день и даже одна минута, случается, приводят в действие динамит, до которого долго добирался шнур, подожженный чьей-то злонамеренной волей.

Это была та минута, когда в коридоре Театрального училища прикнопили к доске список абитуриентов, которые «прошли». Наши с Игорем глаза стали выискивать букву «П». Наткнулись на нее и ушиблись… Потому что знакомой на «П» оказалась лишь фамилия «Пономарева».

«Зачем? Ну зачем их фамилии начинаются на одну букву?» — затмевал мое сознание нелепый вопрос. Вскоре, однако, сознание прояснилось: «Разве суть в букве? Не вместо же Даши приняли Лиду! Дашу бы все равно не приняли. Начинайся ее фамилия хоть на «А», хоть на «Я»!»

Там, возле доски, просверленной абитуриентскими взглядами, я вдруг осознал, что люблю Дашу больше, чем Лиду. Это были разные чувства. Разумеется, разные! Но все-таки горечь по поводу Даши должна была бы смягчиться, ослабить чуть-чуть свою едкость из-за Лидиного триумфа. Этого не произошло… Ничего внутри меня не смягчилось. И я не устремился, сшибая всех с ног, к телефону-автомату, чтобы поздравить Лиду.

Я ни в чем не обвинял ее, но и не торжествовал по поводу победы, одержанной ею не в состязании — нет, в битве: на каждое место претендовало семьдесят семь соперников и соперниц.

Кто-то обнял сзади сразу нас обоих, меня и брата, как делала это только мама.

Обнял нас Иван Васильевич.

Я качнулся… И не мысленно, а буквально: ведь это он, страстный Дашин поклонник в искусстве и в жизни, он был ректором Театрального училища.

Афанасьеву как-то удалось остановить, удержать вопрос, который чуть было не сорвался с моих губ: «Как же наша сестра могла не поступить в ваше училище?»

Не утратив роскошества своего образа, но как бы прячась ото всех, узнававших его и на него с языческим обалденьем взиравших, Иван Васильевич не отвел, а препроводил нас в свой кабинет, который вернее было назвать музеем. Со стен на нас с Игорем демократично, как на равных, взирали великие и выдающиеся. В этой простоте таились дополнительные приметы величия и недоступности. «Вот и подумайте, как быть такими, как мы, сохраняя при этом естественность и простоту!» — намекали великие. Под стеклом недвижно оживали сцены из спектаклей, тоже всемирно прославленных. Не знаменитое и не прославленное в кабинете отсутствовало. И на фоне всей этой исключительности Иван Васильевич произнес не земную, а прямо-таки заземленную фразу:

— Мы все уладим… Мы все устроим.

До обнародования списка училище было околдовано Дашей Певзнер. Она читала стихи о любви, монологи о любви и даже какую-то басню о любви откопала. Члены приемной комиссии, расходясь — это подслушал Игорь, — говорили, что такого «спектра оттенков любви» они и сами-то не испытали.

— А уж в этом они мастаки! — сказал брат, успевший не только увидеть, но и психологически изучить всех этих известных и знаменитых, явно отличавшихся все же от выдающихся и великих.

Отправляясь в училище, мы упросили Дашу остаться дома, чтобы, мобилизовав ее актерский талант, отвлекать маму от мыслей о возможных ударах «национальной политики». Даша сочетала мамину сдержанность с ее же самоотверженностью, о которой писал Некрасов, не имея в виду, конечно, женщин иудейского происхождения. Даша, как и мама, могла, я уверен, коня остановить «на скаку», «в горящую избу войти». А не увидев своей фамилии в списке, она бы никогда больше в это училище не вошла. И великие, расположившиеся на стенах, думаю, одобрили бы ее поступок.

Но Игорь считал, что важно не проявлять гордость — и тем паче гордыню! — а побеждать.

— Достижение цели — вот цель! — объяснял он. — Только это психологически верно, Серега.

— Как же так получилось, Иван Васильевич? — проговорил я.

«Психологически верно не задавать бессмысленных вопросов», — учил меня Игорь. Но я все-таки задал.

— Скрытая «процентная норма»… Постыдная, но обязательная для приемной комиссии! — стараясь не смотреть нам в глаза, да и с великими не встречаться взглядом, ответил Иван Васильевич. — Трех молодых людей с тем самым анкетным пунктом мы тогда уже приняли.

— А какие у них были преимущества перед нашей сестрой? — продолжал я задавать бессмысленные вопросы.

— Ну… во-первых, таланты мужского пола театрам всегда нужнее. А во-вторых… что скрывать, по поводу тех трех были звонки.

— Несмотря на их пятый пункт? — спросил Игорь.

— Несмотря.

«Значит, любовь к Даше для него звонком не является? — подумал я. — А Лида не пришла, не явилась… Стало быть, знает, что у нее все в порядке, и не хочет сталкиваться с непорядком в нашей семье. Мои непорядки своими она, выходит, не считает?»

— А Лида Пономарева? — зажавшись, спросил я.

Я не протестовал против решения приемной комиссии, а всего лишь поинтересовался.

Игорь обдал меня понимающим и благодарно-родственным взглядом: он-то уж как психолог понял в тот день, что Дашина судьба была для меня дороже пономаревской. Мужская любовь могла бы превзойти во мне любовь «братскую», но не превзошла. Так неужели же любовь Афанасьева к своей должности победила мужскую любовь?

Я вспомнил, что учительница Мария Петровна среди всех нравственных святынь более всего почитала справедливость, ибо, по ее мнению, та прежде других нуждалась в защите.

По отношению к сестре проявили несправедливость откровенную, наглую. И этого стерпеть я не мог.

— Видите ли, у Лиды Пономаревой была золотая медаль, а у Даши — серебряная. Я понимаю, что директор вашей школы плохо разбирается в драгоценных металлах. А в драгоценностях человеческих — он вообще предвзятый профан. Одним словом, золото с серебром перепутал.

В школе, по наущению директора, в финальном десятом классе Лиду стали оценивать по «золотому курсу», а Дашу — по «серебряному». И я понимал, что Лида Пономарева формально опередила Дашу Певзнер.

— Национальность человека, значит, может считаться его виной? — задал я уж вовсе бесцельный вопрос.

Игорь взглянул на меня, как на кретина: а до тебя, дескать, еще не дошло?

— Мне очень совестно, — сказал Иван Васильевич. Я верил, что ему совестно, потому что слышал, как он залепил пощечину директору школы. — Я позволил себе уговорить Дашу сегодня не приходить. — Значит, уговоры наши совпали. — А вот завтра, когда все будет урегулировано…

Куда девались неотразимая роскошность и артистизм его облика? Они не сочетались со словами «будет урегулировано», «были звонки», «ну, во-первых», «ну, во-вторых».