Алмазный мой венец - Валентин Катаев Страница 2

В ту пору я тоже был гимназистом, посещал спортивнуюплощадку и, подобно множеству моих сверстников, сочинял стишки и даже печаталих в местных газетах, разумеется бесплатно.

– Кто забил гол? – спросил я.

И тогда второй раз в жизни услышал имя и фамилию ключика. Впервый раз я его, впрочем, не услышал, а увидел под стихами, присланными попочте для альманаха в пользу раненых, который я составлял по поручению редакцииодной из газет. Можете себе представить, какую кучу стихотворного хламаобрушили на меня все городские графоманы: до сих пор помню одно стихотворениена военно-патриотическую тему, выведенное писарским почерком с нажимами иросчерками; в ном содержалось следующее бессмертное двустишие:

«Уланский конь скакает в поле по окровавленным телам».

Альманах не вышел ввиду затруднений военного времени,которые уже начали ощущаться.

Стихи же, привлекшие мое внимание, были написаны наканцелярской бумаге, уже вполне устоявшимся почерком: круглые крупные буквы сотчетливыми связками. Они были подписаны полным именем и фамилией, уже и тогданичем не отличаясь от тех факсимиле, которые мы привыкли теперь видеть подпортретом на его посмертных книгах.

Тогда я никак не мог предположить, что маленький серыйришельевец, забивший левой ногой такой прекрасный гол, и автор понравившихсямне стихов – одно и то же лицо.

Мы учились в разных гимназиях. Все гимназисты нашего городаза исключением ришельевцев носили форму черного цвета; ришельевцы – серого.Среди нас они слыли аристократами. Хотя их гимназия формально ничем неотличалась от других казенных гимназий и называлась Одесская первая гимназия,все же она была некогда Ришельевским лицеем и славилась тем, что в ее стенахпобывали как почетные гости Пушкин, а потом и Гоголь.

Я был в черной куртке, он – в серой.

Я подошел к нему, подбрасывая на тамбурине резиновый мячик.По моим вискам струился пот. Я еще не остыл после проигранной партии.

Я назвал себя. Он назвал себя. Так состоялось нашеформальное знакомство. Мы оба были приятно удивлены. Мне было семнадцать, емупятнадцать. Мне нравились его стихи, хотя они были написаны по моде тоговремени немножко под Северянина. Теперь одному из нас восемьдесят, а другоговообще уже нет на свете. Он превратился в легенду. Но часть его души навсегдасоединилась с моей: нам было суждено стать самыми близкими друзьями – ближе,чем братья,– и долго прожить рядом, развиваясь и мужая в магнитном полереволюции, приближение которой тогда еще даже не предчувствовали, хотя она ужестояла у наших дверей.

Только что я прочел в черновых записях Достоевского: «Чтотакое время? Время не существует, время есть цифры, время есть отношения бытияк небытию»…

Я знал это уже до того, как прочел у Достоевского. Нокаково? Более чем за сто лет до моей догадки о несуществовании времени! Можетбыть, отсюда моя литературная «раскованность», позволяющая так свободнообращаться с пространством.

Теперь плечом к плечу со своей женой я стоял средистаринного протестантского кладбища, где на небольших аккуратных могильныхплитах были изваяны мраморные раскрытые книги – символы не дочитанной до концакниги человеческой жизни,– а вокруг живописно простирались вечнозеленые луга ипригорки чужой, но милой страны, и хотя весна еще не явилась, но ее вечноеприсутствие в мире было несомненно: всюду из-под земли вылезали новорожденныекрокусы и мальчики бегали по откосам, запуская в пустынное, почти уже весеннеенебо разноцветные – не совсем такие, как у нас в России, – бумажные змеи сдвумя хвостами.

Я знал, что этот европейский ландшафт уже был когда-тосоздан в воображении маленького ришельевца.

Прижав к себе локоть жены, я наяву наблюдал этот ландшафтглазами, мокрыми от слез.

…Что-то я на склоне лет стал сентиментален…

Время не имеет надо мной власти хотя бы потому, что его несуществует, как утверждал «архискверный» Достоевский. Что же касаетсяассоциативного метода построения моих сочинений, получившего у критиковопределение «раскованности», то это лично мое. Впрочем, как знать?

Может быть, ассоциативный метод давным-давно уже открыткем-нибудь из великих и я не более чем «изобретатель велосипеда».

Глядя на бумажные змеи и на зеленые холмы, я подумал, что тукнигу, которая впоследствии получила название «Ни дня без строчки», ключикоднажды в разговоре со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий назатрепанное латинское nulla dies sine linea, использованное древними, а вследза ними и Золя; он хотел назвать ее «Прощание с жизнью», но не назвал, потомучто просто не успел.

Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчаспереписываю набело, «Вечная весна», а вернее всего «Алмазный мой венец», как втой сцене из «Бориса Годунова», которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему,напрасно.

Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию ссамозванцем, Марина советуется со своей горничной Рузей, какие надетьдрагоценности.

«Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?» – «Позвольте,наперед решите выбор трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяцизумрудный?» – «Алмазный мой венец». – «Прекрасно! Помните? Его вы надевали,когда изволили вы ездить во дворец. На бале, говорят, как солнце вы блистали.Мужчины ахали, красавицы шептали… В то время, кажется, вас видел в первый разХоткевич молодой, что после застрелился. А точно, говорят: на вас кто нивзглянул, тот и влюбился». – «Нельзя ли поскорей»…

Нет, Марине не до воспоминаний, она торопится. Отвергнутажемчужная нить, отвергнут изумрудный полумесяц. Всего не наденешь. Гений долженуметь ограничивать себя, а главное, уметь выбирать. Выбор – это душа поэзии.

Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнееотвергнуто. Оставлен «Алмазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готовнадеть на свою плешивую голову.

Марина – это моя душа перед решительным свиданием. Но гдеэтот фонтан? Не в парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший скульптор?

Я ошибся, думая, что на острове, омываемом теплым течениемГольфстрим – или, как его называли в старых гимназических учебниках,Гольфштрем, что мне нравится гораздо больше, – весна обычно является на глаза вфеврале. Но был год дракона, в мире происходили ужасные события: войны,наводнения, землетрясения, извержения вулканов, авиационные катастрофы,эпидемии гонконгского гриппа, внезапные смерти…

Меня преследовали неудачи.