Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер Страница 2

Там царили безработица и скука.

На выпускном балу оркестр заиграл вальс. Андя посмотрела на танцевальный круг и увидела направлявшегося к ней высокого светловолосого мужчину. Она перестала кокетничать с приятелями. Когда он пригласил ее на танец, протянула ему вспотевшую руку. Поначалу смотрела только на желтый галстук между лацканами пиджака, но в конце концов подняла голову и увидела огромные зеленые глаза.

«Я никогда больше не встречала такого красавца, как твой папа», — рассказывала она мне впоследствии.

Когда после бала они возвращались на Волянку, шел снег, в воздухе кружились крупные хлопья. Она была в синем гимназическом пальто, он — в куртке с бобровым воротником и в фуражке. Он спросил, не поедет ли она как-нибудь с ним на санях в горы. Она ответила, что должна попросить разрешения у отца. У дверей они попрощались, как в кино.

В квартире дедушка ударил ее по лицу. Зачем она встречается с гоем?

«Пан Бронислав — еврей!» — крикнула она.

Дед не поверил. Ведь он сам видел через окно. К тому же еврея не могут звать Брониславом.

«Могут, могут», — плакала моя мать.

* * *

Бронек Рабинович был старше Анди на пять лет. Он служил в самой большой в городе нефтяной компании, зарабатывал в три раза больше деда, и его величали «пан инженер». Проверив все, дед разрешил Анде пригласить его домой. Гость всех очаровал. Выглядел он как Гэри Купер [3]. Старшая дочь Манделей вытянула счастливый лотерейный билет.

Они начали ходить на танцы. Поджидая Бронека, Андя крутилась перед зеркалом. Муля корчил рожи и распевал: «Выходной у панны Анди, на ее наряды гляньте».

В феврале 1935 года они поженились. На свадьбу поехали в санях. Поселились на Панской, в центре Борислава. Двухэтажный дом стоял в глубине двора. Из сеней налево дверь вела в кухню и комнатку прислуги. Справа тянулась анфилада белых комнат: столовая, салон и спальня, из которой было видно здание полиции на другой стороне улицы.

Я родился спустя девять месяцев. Спокойный и сытый, засыпал во влажном тепле кормилицы. Меня в коляске выставляли во двор. Рядом грелся на солнце огромный отцовский сенбернар. Через окно на нас поглядывали кормилица и прислуга. Мать склонялась надо мной, заслоняя солнце.

Потом кормилица исчезла, и вскоре я уже и не помнил, что она была.

Мать читала мне книжечки про Андю, которая «мамы не послушалась, укололась и расплакалась», о Хануле-капризуле, которая ничего не ела, и ветер унес ее вместе с воздушным шариком, и о врушке Цесе, которой «ужасно злой портной» отрезал пальчики. Еще она складывала кубики с наклеенными кусочками картинок. Получались коровы на зеленом лугу и домики. Без матери я складывал кубики как попало, но они мне нравились, потому что были большие и тяжелые.

Еще не научившись ходить, я норовил залезть под большую родительскую кровать, застеленную парчовым покрывалом. А вдруг там что-то интересное? Я заползал под свешивающееся до полу покрывало, и мать вытаскивала меня за ноги.

Мать любила гулять по улице, держа мужа под руку. Отец вез обитую голубой клеенкой коляску, сверкавшую хромированными деталями. Белые резиновые колеса подпрыгивали на каменных плитах. Я смотрел на родителей, сидя спиной по ходу движения. Они смеялись и чмокали мне. На Панской были тротуары, фонари и магазины. Мы часто останавливались, потому что родители встречали знакомых.

Когда мне был год, отец заболел туберкулезом. Вскоре ему стало совсем худо. Мама отвезла его во Львов в легочную больницу. (Тогда она впервые поехала экспрессом, называвшимся «торпеда-люкс».) Отцу ввели в легкое воздух, это называлось пневмоторакс, но он не помог. После второго пневмоторакса его отправили в горы, в санаторий в Ворохте.

Я даже не заметил, что он исчез.

Дедушка часто приходил и чесал сенбернара за ухом.

— Бронек выздоровеет? — спрашивала мать.

Дедушка не мог на это ответить.

— Боже! — плакала мать. — Что я тебе сделала, за что ты меня так наказываешь?

— Продай квартиру, — советовал дед.

— Я отдам собаку и уволю прислугу.

— А потом?

— Бронек вернется.

Я сидел в высоком стульчике и плакал. Мать совала мне в рот полные ложки манной каши, и каша стекала по слюнявчику с барашком. Я стал плеваться. Она меня ударила.

— Не бей ребенка! — крикнул дед.

— Он заболеет, если не будет есть.

Дедушка взял меня на руки. Погладил по щеке сухой теплой ладонью. Засыпая, я почувствовал, как мать меня у него забирает.

* * *

Через год отец вернулся. Я не знал, кто этот худой блондин, которому мать не позволяет брать меня на руки. Сама же относилась к нему лучше, чем ко мне, — никогда на него не кричала и смеялась, когда он чего-нибудь от нее хотел.

Появилась новая прислуга.

Я смотрел с высокого стульчика, как отец в жилете с атласной спиной раскладывает пасьянс. Самые главные были короли и дамы, с которых начинались ряды. Мать принесла с кухни сковородку с яичницей, посыпанной зеленым луком. Я не хотел есть и сжал губы. Она вывалила содержимое сковородки мне на голову. Я заорал. Отец бросил карты и схватил мать за руки. Сковородка упала на ковер. Мать кинулась было чистить ковер, но отец держал ее крепко.

— Андя, он же совсем еще маленький, — у него был низкий голос.

— Я хочу, чтобы он был здоровым. — Она расплакалась.

По четвергам к отцу приходили друзья играть в покер. Мать поначалу воротила нос, но потом сама научилась играть.

— Попрошу три карты. Так будет война или не будет?

— Мне две. Немцы получат по мозгам.

— Мне — ничего. Англичане разбомбят Берлин.

— Пять злотых и пять сверху. Французы вступят в Рур.

— Придут к нам через Румынию.

— У нас достаточно солдат. Десять, и показывай, что у тебя.

В Дрогобыче (куда ездили на пролетке или поездом) жил состоятельный дядя отца, пан Унтер, державший приют для еврейских детей-сирот. Меня привезли туда из больницы, где мне удалили миндалины. Я плакал, потому что перед операцией мне обещали мороженого, сколько захочу, а дали только чуть-чуть, на кончике ложечки.

У пана Унтера было трое детей: Юлек, Тереза и слепой Мачек, который делал щетки. Когда Тереза влюбилась в Мулю, пан Унтер отправил его вместе с Юлеком учиться медицине в Италию.