Легкое дыхание - Иван Бунин Страница 2

Когда же мать собирала ужинать, Танька в одной длиннойрубашонке съерзывала с печи и, часто перебирая босыми ножками, бежала на коник,к столу. Тут она, как зверок, садилась на корточки и быстро ловила в густойпохлебке сальце и закусывала огурцами и картошками. Толстый Васька ел медленнои таращил глаза, стараясь всунуть в рот большую ложку… После ужина она с тугимживотом так же быстро перебегала на печь, дралась из-за места с Васькой и,когда в темные оконца смотрела одна морозная ночная муть, засыпала сладким сномпод молитвенный шепот матери: "Угодники божий, святителю Микола милосливый,столп-охранение людей, матушка пресвятая Пятница — молите бога за нас! Хрест вголовах, хрест у ногах, хрест от лукавого"…

Теперь мать рано укладывала спать, говорила, что ужинатьнечего, и грозила "глаза выколоть", "слепым в сумкуотдать", если она, Танька, спать не будет. Танька часто ревела и просила"хоть капуски", а спокойный, насмешливый Васька лежал, драл ногивверх и ругал мать:

— Вот домовой-то, — говорил он серьезно, —все спи да спи! Дай бати дождать!

Батя ушел еще с Казанской, был дома только раз, говорил, чтовезде «беда», — полушубков не шьют, больше помирают, — и он толькочинит кое-где у богатых мужиков. Правда, в тот раз ели селедки, и даже"вот такой-то кусок" соленого судака батя принес в тряпочке. "Накстинах, говорит, был третьего дня, так вам, ребята, спрятал…" Но когдабатя ушел, совсем почти есть перестали…

Странник обулся, умылся, помолился богу; широкая его спина взасаленном кафтане, похожем на подрясник, сгибалась только в пояснице,крестился он широко. Потом расчесал бородку-клинушек и выпил из бутылочки,которую достал из своего походного ранца. Вместо закуски закурил цигарку.Умытое лицо его было широко, желто и плотно, нос вздернут, глаза глядели острои удивленно.

— Что ж, тетка, — сказал он, — даромсолому-то жжешь, варева не ставишь?

— Что варить-то? — спросила Марья отрывисто.

— Как что? Ай нечего?

— Вот домовой-то… — пробормотал Васька.

Марья заглянула на печку:

— Ай проснулся?

Васька сопел спокойно и ровно.

Танька прижукнулась.

— Спят, — сказала Марья, села и опустила голову.

Странник исподлобья долго глядел на нее и сказал:

— Горевать, тетка, нечего.

Марья молчала.

— Нечего, — повторил странник. — Бог дастдень, бог даст пищу. У меня, брат, ни крова, ни дома, пробираюсь бережками илужками, рубежами и межами да по задворкам — и ничего себе… Эх, не ночевывалаты на снежку под ракитовым кустом — вот что!

— Не ночевывал и ты, — вдруг резко ответила Марья,и глаза ее заблестели, — с ребятишками с голодными, не слыхал, как голосятони во сне с голоду! Вот, что я им суну сейчас, как встанут? Все дворы еще дорассвету обегала — Христом богом просила, одну краюшечку добыла… и то, спасибо.Козел дал… у самого, говорит, оборочки на лапти не осталось… А ведь ребят-тожалко — в отделку сморились…

Голос Марьи зазвенел.

— Я вон, — продолжала она, все болееволнуясь, — гоню их каждый день на пруд… "Дай капуски, дайкартошечек…" А что я дам? Ну, и гоню: "Иди, мол, поиграй, деточка,побегай по ледочку…"

Марья всхлипнула, но сейчас же дернула по глазам рукавом,поддала ногой котенка ("У, погибели на тебя нету!..") и сталаусиленно сгребать на полу солому.

Танька замерла. Сердце у нее стучало. Ей хотелось заплакатьна всю избу, побежать к матери, прижаться к ней… Но вдруг она придумала другое.Тихонько поползла она в угол печки, торопливо, оглядываясь, обулась, закуталаголову платком, съерзнула с печки и шмыгнула в дверь.

"Я сама уйду на пруд, не буду просить картох, вот она ине будет голосить, — думала она, спешно перелезая через сугроб искатываясь в луг, — Аж к вечеру приду…"

По дороге из города ровно скользили, плавно раскатываясьвправо и влево, легкие «козырьки», меринок шел в них ленивой рысцою. Околосаней легонько бежал молодой мужик в новом полушубке и одеревеневших от снегунагольных сапогах, господский работник. Дорога была раскатистая, и емупоминутно приходилось, завидев опасное место, соскакивать с передка, бежатьнекоторое время и затем успеть задержать собой на раскате сани и снова вскочитьбочком на облучок.

В санях сидел седой старик, с зависшими бровями, барин ПавелАнтоныч. Уже часа четыре смотрел он в теплый, мутный воздух зимнего дня и напридорожные вешки в инее.

Давно ездил он по этой дороге… После Крымской кампании,проиграв в карты почти все состояние, Павел Антоныч навсегда поселился вдеревне и стал самым усердным хозяином. Но и в деревне ему не посчастливилось…Умерла жена… Потом пришлось отпустить крепостных… Потом проводить в Сибирьсына-студента… И Павел Антоныч стал совсем затворником. Он втянулся водиночество, в свое скупое хозяйство, и говорили, что во всей округе нетчеловека более жадного и угрюмого. А сегодня он был особенно угрюм.

Морозило, и за снежными полями, на западе, тусклопросвечивая сквозь тучи, желтела заря.

— Погоняй, потрогивай, Егор, — сказал Павел Антонычотрывисто.

Егор задергал вожжами.

Он потерял кнут и искоса оглядывался.

Чувствуя себя неловко, он сказал:

— Что-й-то бог даст нам на весну в саду: прививочки,кажись, все целы, ни одного, почитай, морозом не тронуло.

— Тронуло, да не морозом, — отрывисто сказал ПавелАнтоныч и шевельнул бровями.

— А как же?

— Объедены.

— Зайцы-то? Правда, провалиться им, объели кое-где.

— Не зайцы объели.

Егор робко оглянулся.

— А кто ж?

— Я объел.

Егор поглядел на барина в недоумении.

— Я объел, — повторил Павел Антоныч, — Кабы ятебе, дураку, приказал их как следует закутать и замазать, так были бы целы…Значит, я объел.

Егор растянул губы в неловкую улыбку.

— Чего оскаляешься-то? Погоняй!

Егор, роясь в передке, в соломе, пробормотал:

— Кнут-то, кажись, соскочил, а кнутовище…

— А кнутовище? — строго и быстро спросил ПавелАнтоныч.

— Переломился…

И Егор, весь красный, достал надвое переломленное кнутовище.Павел Антоныч взял две палочки, посмотрел и сунул их Егору.

— На тебе два, дай мне один. А кнут — он, брат,ременный — вернись, найди.

— Да он, может… около городу.

— Тем лучше. В городе купишь… Ступай. Придешь пешком.Один доеду.