Записки из подполья - Федор Достоевский Страница 2

Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себяпостоять, — как это, например, делается? Ведь их как обхватит, положим, чувствомести, так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется,кроме этого чувства. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийсябык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает. (Кстати: передстеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели, искренно пасуют.Для них стена — не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно,ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш братобыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют совсею искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное,нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое… Нооб стене после). Ну-с, такого-то вот непосредственного человека я и считаюнастоящим, нормальным человеком, каким хотела его видеть сама нежная мать —природа, любезно зарождая его на земле. Я такому человеку до крайней желчизавидую. Он глуп, я в этом с вами не спорю, но, может быть, нормальный человеки должен быть глуп, почему вы знаете? Может быть, это даже очень красиво. И ятем более убежден в злом, так сказать, подозрении, что если, например, взятьантитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего,конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, ноя подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует передсвоим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестносчитает за мышь, а не за человека. Пусть это и усиленно сознающая мышь, новсе-таки мышь, а тут человек, а следственно… и проч. И, главное, он сам, самведь считает себя за мышь; его об этом никто не просит; а это важный пункт.Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена(а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. Злости-то в ней,может, еще и больше накопится, чем в l'homme de la nature et de la vèrité. {3}Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гажескребется в ней, чем в l'homme de la nature et de la vèrité,потому что l'homme de la nature et de la vèrité, по своейврожденной глупости, считает свое мщенье просто-запросто справедливостью; амышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедливость. Доходитнаконец до самого дела, до самого акта отмщения. Несчастная мышь кроме однойпервоначальной гадости успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов исомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела стольконеразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая-то роковаябурда, какая-то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений и, наконец,из плевков, сыплющихся на нее от непосредственных деятелей, предстоящихторжественно кругом в виде судей и диктаторов и хохочущих над нею во всюздоровую глотку. Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и сулыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыднопроскользнуть в свою щелочку. Там, в своем мерзком, вонючем подполье, нашаобиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную,ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать допоследних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый разприбавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая ираздражая себя собственной фантазией. Сама будет стыдиться своей фантазии, новсе-таки все припомнит, все переберет, навыдумает на себя небывальщины, подпредлогом, что она тоже могла случиться, и ничего не простит. Пожалуй, и мститьначнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря нисвоему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своихпопыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот,пожалуй, и не почешется. На смертном одре опять-таки все припомнит, снакопившимися за все время процентами и… Но именно вот в этом холодном,омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самогосебя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно созданной ивсе-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всем этом яденеудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний,принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний — изаключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил. Оно до тоготонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что чуть-чуть ограниченные людиили даже просто люди с крепкими нервами не поймут в нем ни единой черты.«Может, еще и те не поймут, — прибавите вы от себя, осклабляясь, — которыеникогда не получали пощечин», — и таким образом вежливо намекнете мне, что я вмою жизнь, может быть, тоже испытал пощечину, а потому и говорю как знаток. Бьюсьоб заклад, что вы это думаете. Но успокойтесь, господа, я не получал пощечин,хотя мне совершенно все равно, как бы вы об этом ни думали. Я, может быть, ещесам-то жалею, что в мою жизнь мало роздал пощечин. Но довольно, ни слова большеоб этой чрезвычайно для вас интересной теме.