Презрение - Альберто Моравиа Страница 19

Подавленный, раздраженный, растерянный, я прошел в кабинет и стал рыться в книжном шкафу, ища «Одиссею» в переводе Пиндемонте. Найдя книгу, я сел к письменному столу, вставил в пишущую машинку лист бумаги и, закурив, приготовился изложить краткое содержание поэмы. Я надеялся, что работа поможет мне успокоиться или по крайней мере забыться. К. этому средству я не раз прибегал и прежде. Раскрыв книгу, я не спеша прочитал первую песнь. Затем напечатал заголовок: "Краткое содержание «Одиссеи» и приступил к изложению. "Троянская война окончилась несколько лет назад. Все участвовавшие в ней греческие герои возвратились домой. Лишь один Одиссей находится еще вдали от родного острова и своей семьи". Однако, дойдя до этого места, я остановился, сомневаясь, следует ли в кратком изложении описывать совет богов, на котором обсуждался вопрос о возвращении Одиссея на Итаку. Я считал этот эпизод важным моментом, поскольку он вносит в поэму идею неотступности рока, тщеты и вместе с тем возвышенности героических усилий человека. Выбросить этот эпизод означало исключить весь внеземной мир поэмы, отрицать всякое божественное вмешательство, отказаться от изображения столь милых и исполненных высокой поэзии богов. Баттиста, несомненно, не пожелает даже слышать о них он сочтет богов всего лишь пустыми болтунами, хлопочущими о том, с чем герои поэмы прекрасно могут справиться и сами. Что до Рейнгольда, то его недвусмысленное желание создать чисто психологический фильм тоже не предвещало для богов ничего хорошего: психологизм, разумеется, исключал идею рока и самую возможность божественного предопределения: сторонники психоанализа, в лучшем случае, находят фатальную неизбежность в глубинах человеческой души, в темных закоулках так называемого подсознания. Поэтому боги излишни они неэффектны сценически и неоправданны психологически… Я думал об этом все более вяло, мысли путались. Время от времени взгляд мой падал на пишущую машинку, и я говорил себе, что должен продолжать работу, но мне это не удавалось, я не в силах был шевельнуть пальцем; я неподвижно сидел за письменным столом, устремив взгляд в пустоту и глубоко задумавшись. В действительности я не столько размышлял, сколько пытался осмыслить все те противоречивые и неприятные чувства, которые наполняли мое сердце горечью и ледяным холодом. Однако я был так подавлен, испытывал такую усталость и глухое раздражение, что никак не мог разобраться, что же происходит в моей душе. И вдруг совершенно неожиданно так по недвижной поверхности стоячего пруда пробегает легкая рябь у меня мелькнула мысль: "Сейчас я собираюсь подвергнуть «Одиссею» той хирургической операции, какой обычно подвергают художественное произведение при экранизации… а когда сценарий будет закончен, книга вернется в шкаф, встанет среди прочих использованных мной при работе над другими сценариями томов… и через несколько лет в поисках какой-нибудь книги, которую можно было бы так же изуродовать для очередного фильма, я вновь увижу «Одиссею» и скажу себе: "Ах да, тогда я писал сценарий вместе с Рейнгольдом… а потом дело кончилось ничем… кончилось ничем, после того как мы целыми днями с утра до вечера говорили об Одиссее, Пенелопе, циклопах, Цирцее, сиренах… и говорили впустую, потому… потому что не оказалось денег на постановку". При этой мысли я почувствовал, как во мне вновь поднимается глубокое отвращение к ремеслу, которым я вынужден был заниматься. И снова с острой болью я ощутил, что отвращение это рождает во мне уверенность в том, что Эмилия меня больше не любит. До сих пор я работал для Эмилии, только для нее одной; когда же я убедился, что она меня больше не любит, эта работа утратила всякий смысл.

Не знаю, сколько времени я просидел в такой позе, неподвижно застыв перед пишущей машинкой, устремив взгляд в окно. Внезапно я услышал, как хлопнула входная дверь, затем до меня донесся шум шагов в гостиной, и я понял возвратилась Эмилия. Но я не тронулся с места, не сделал ни одного движения. Через некоторое время у меня за спиной приоткрылась дверь и раздался голос Эмилии. Она спросила:

— Ты здесь? Что ты делаешь? Работаешь?

Тогда я обернулся.

Она стояла на пороге в шляпке и со свертком в руках. Я ответил с легкостью, которая после стольких сомнений и раздумий самого меня удивила:

— Нет, не работаю… Думаю, следует ли вообще соглашаться писать для Баттисты этот новый сценарий. Она закрыла за собой дверь, подошла ко мне.

— Ты был у Баттисты?

— Да.

— И вы не столковались?.. Он тебе мало предложил?

— Да нет, предложил он мне достаточно… мы сговорились.

— Тогда в чем же дело?.. Может быть, тебе не нравится сюжет?

— И сюжет неплох.

— А что за сюжет?

Прежде чем ответить, я взглянул на нее, она была все такой же рассеянной и равнодушной, видно было, что говорит она со мной, словно отбывает повинность.

— "Одиссея", ответил я кратко.

Она положила сверток на письменный стол, затем подняла руки и, осторожно сняв шляпку, тряхнула головой, чтобы распушились примятые волосы. Но лицо ее ничего не выражало, и взгляд оставался рассеянным: она либо не поняла, что речь идет о бессмертной поэме, либо это название пожалуй, так оно и было, хоть она его и слышала, ничего не говорило ей.

— Ну так что же, произнесла она наконец почти нетерпеливо, она тебе не нравится?

— Я тебе уже сказал, что нравится.

— Эта та самая «Одиссея», которую проходят в школе? Почему же ты не хочешь за нее браться?

— Потому что я вообще не намерен больше этим заниматься.

— Но ведь еще сегодня утром ты решил дать согласие!

И вдруг я понял: наступил момент для нового, на этот раз действительно окончательного объяснения. Я вскочил, схватил ее за руку и сказал:

— Пойдем в другую комнату, я должен с тобой поговорить.

Она испугалась, быть может, не столько моего тона, сколько того, как судорожно я сжал ей руку.

— Что с тобой… ты сошел с ума?

— Нет, я не сошел с ума, пойдем поговорим.

С этими словами я потащил упиравшуюся Эмилию в гостиную и, распахнув дверь, подтолкнул ее к креслу.

— Садись.

А сам сел напротив и сказал:

— Теперь поговорим.

Она посмотрела на меня, во взгляде ее было недоверие и еще не прошедший испуг.

— Ну говори, я тебя слушаю.

— Вчера, как ты помнишь, начал я холодным и бесстрастным тоном, я сказал тебе: мне не хочется писать этот сценарий, так как я не уверен, что ты меня любишь… А ты ответила, что любишь меня и советуешь мне взяться за него… Не так ли?

— Да, верно.

— Так вот, произнес я решительно, я думаю, что ты мне солгала… Не знаю почему, может, из жалости ко мне, может, из собственной выгоды…

— О какой выгоде ты говоришь? гневно перебила она.

— А вот о какой: ты сможешь по-прежнему жить в квартире, которая тебе так нравится.

Ее ответ поразил меня своей резкостью. Она поднялась с кресла и почти выкрикнула: