Все люди - враги - Ричард Олдингтон Страница 19

— Да, да, — сказал он небрежно, продолжая смотреть на Тони, а не на картину. — Да, это прекрасно, конечно, но слишком нереально, идеализированно, слишком надуманно. Знаете, это, пожалуй, несколько похоже на «Королеву фей» Спенсера.

— Вы так думаете? — прервал Тони. — Но ведь то аллегория, а здесь нечто символическое. Это огромная разница.

— Совершенно верно, — отрывисто заметил странный молодой человек. — Мне было интересно, заметите ли вы это. Но ведь это пастораль, а всякая буколическая поэзия быстро надоедает, — хочется видеть грубую рабочую блузу, сапоги, подбитые гвоздями, хлеб с маслом вместо пышек с вареньем. Между прочим, меня зовут Робин Флетчер. А вас?

— Энтони Кларендон, — сказал Тони, улыбаясь непосредственности незнакомца, которая очень ему нравилась.

— Эн-тони Клар-ендон! Скажите? Звучит шикарно!

Тони не удержался и громко захохотал, но тут же остановился, заметив, что служитель кинул на них неодобрительный взгляд, а какая-то старуха, копировавшая портрет Тициана, даже затряслась от злобы.

— Не обращайте на них внимания, — сказал Флетчер, — они ведь живут за счет этих картин, как омела за счет дерева, только они не так красивы.

Пойдемте, посидим в каком-нибудь кафе.

Тони немножко поколебался, но согласился. Когда они подошли к выходу, он остановился, чтобы посмотреть на фрески Боттичеллинад лестницей и на статуи «Крылатая Победа» и «Возничий» на следующей площадке.

— Вам нравится Боттичелли? — спросил Флетчер. — Мне он тоже когда-то нравился, но теперь меня привлекает более примитивное раннее искусство.

Это уж как-никак начало нашего разложения. А мне хочется забраться подальше, туда, где никаким христианством еще и не пахнет. Но мы с вами еще об этом поговорим. Вы где остановились?

Тони сказал.

— Да это около меня, как раз за углом. Я живу в отеле «Дракон». Сколько вы платите за комнату?

— Франк в сутки.

— Да что вы! А вы надолго приехали?

— Нет, недели на две. А что?

— Я плачу за номер два франка в сутки, и я здорово сэкономлю, если вы передадите мне вашу комнату, когда будете уезжать. Вот бы никогда не подумал, что вы живете так скромно.

— Почему же? — с любопытством спросил Тони.

— Да так, знаете ли, судя по вашему костюму, по разговору, по всему… Ну как, передадите вы мне вашу комнату, когда будете уезжать?

— Конечно, я скажу мадам. А вы думаете остаться жить в Париже?

— Вот и кафе, — сказал молодой человек, подводя Тони к столику под большим полосатым навесом. — Что вы будете пить? Кофе со сливками? Я тоже. Garcon, deux cafes cremes. Теперь слушайте, я вам расскажу все по порядку. Я увидел вас вчера в Лувре и сразу подумал, что вы англичанин. Мне понравилось ваше лицо и понравилось, как вы внимательно разглядывали картины, вместо того чтобы бегать, взад и вперед с «Бедекером»в руках, вот я и решил заговорить с вами. Я писатель.

К величайшему удивлению Тони, молодой человек вдруг расхохотался.

— Курьезно, не правда ли? — сказал он, все еще давясь от смеха. — Я да вдруг писатель, каково?

— А почему бы вам не быть писателем? — спросил Тони.

— Ну конечно, почему бы мне не быть писателем? — ответил Флетчер насмешливо. Затем, ударив себя в грудь, воскликнул, обращаясь к самому себе: — Ну, полно, прояви хоть каплю самоуважения! — И вдруг сразу заговорил совершенно серьезным тоном. — Мне двадцать четыре года, я девять лет проработал в одном учреждении, ушел оттуда на прошлой неделе, приехал из Тилбери в Гавр на грузовом пароходе, а оттуда пешком пришел в Париж, — и все это потому, что я получил пятьдесят фунтов за мою первую книгу. Немножко опрометчиво, не правда ли?

Тони согласился, что это, пожалуй, немножко опрометчиво, но не сказал этого. Ему нравился молодой человек, который так откровенно говорил о себе; он восхищался его предприимчивостью — наконец-то ему повстречался хоть один человек, умеющий пользоваться жизнью. Флетчер, перегнувшись через стол, смотрел на него с любопытством.

— Мне кажется, что сейчас чувствуются какие-то новые веяния, — сказал он. — Вы не замечаете этого?

— Я замечаю, что люди, особенно здесь, Кажутся немножко растерянными, встревоженными, вы это имеете в виду?

— Нет. Видите ли, я долго наблюдал за людьми и приглядывался к тому, что происходит. Сейчас повсюду в Европе среди рабочего класса замечается удивительный подъем — они скоро разделаются со старым строем.

— И наступит социализм? — спросил Энтони.

— Да, если хотите. Но только это будет не муниципальное строительство и государственное страхование, — хотя почему бы и не это тоже? И, конечно, не классовая война. Все классы объединятся в этом движении. Сейчас тысяча девятьсот тринадцатый год; а так примерно к тысяча девятьсот восемнадцатому у нас будет новый мир, и его создадут люди доброй воли. Людям уже невтерпеж, они больше не могут мириться со старыми порядками — трудиться будут все, но только чтобы заработать на жизнь, а не ради денег.

Это звучало в высшей степени наивно, до того наивно, что Тони не знал, как высказать свои возражения, чтобы они не показались обидными.

Там, в Англии, Крэнг собирался насадить абсолютную справедливость с помощью ненависти, а здесь этот молодой человек рассчитывает проделать это с помощью доброй воли.

— Машины, конечно, придется уничтожить, — пренебрежительно заключил Флетчер, — ведь это как раз то, что поработило людей и сделало их бесчеловечными.

— Как! — воскликнул Тони. — Даже железные дороги и пароходы?

— А почему бы нет?

— Почему? Боже, да ведь без железных дорог большой современный город погибнет с голоду через несколько недель, а без пароходов — вся Англия через несколько месяцев. Вот почему!

— О, это мы уладим, — невозмутимо сказал Флетчер. — Тут все дело в доброй воле, в том, чтобы договориться относительно кое-каких мелочей. Во всяком случае, лучше немного поголодать, чем погибнуть совсем, не правда ли?

— Я думаю.

— Ну вот, а большинство людей у нас теперь — живые мертвецы. Их нужно вернуть к жизни. Нельзя сказать, что вы живете, если вам всю жизнь приходится вертеть какую-нибудь машину. Я предпочел бы умереть.

— Я тоже. Но мне кажется, что скорей будем уничтожены мы с вами, а рабы машин будут плодиться и размножаться.

Энтони почувствовал, что у него пропало желание продолжать этот разговор; эти бесплодные споры всегда приводили его в уныние. Ему казалось странным, как Флетчер, который презирает восхитительные поэтические фантазии Джорджоне, может верить в то, что его собственные нелепые мечты осуществятся. Конечно, нельзя не согласиться, что машины превратили мир в ужасно скучное место, где, с одной стороны, процветает механизированное рабство, а с другой — бессмысленная утомительная роскошь.