Темные аллеи - Иван Бунин Страница 18

– А признайтесь, коллега: ведь есть в вас какая-нибудьвосточная кровь, жидовская, например, или кавказская?

Левицкий ответил со своей неизменной готовностью к ответам:

– Никак нет, Николай Григорьевич, жидовской нет. Естьпольская, есть, может быть, ваша украинская, – ведь Левицкие есть иукраинцы, – слышал от деда, будто есть и турецкая, но правда ли, одиналлах ведает.

И Данилевский с удовольствием расхохотался:

– Ну вот, я все-таки угадал! Так что будьте осторожны, дамыи девицы, он турок и вовсе не такой скромник, как вы думаете. Да и влюбчив он,как вам известно, по-турецки. Чей теперь черед, коллега? Кто теперь дама вашегоширокого сердца?

– Дария Тадиевна, – быстро залившись тонким огнем,ответил Левицкий с простосердечной улыбкой – он часто так краснел и улыбался.

Очаровательно смутилась, так что даже ее смородинные глазакак будто на миг куда-то пропали, и сама Дария Тадиевна, миловидная, ссиневатым пушком на верхней губе и вдоль щек, в черном шелковом чепчике послетифа, полулежавшая в кресле.

– Что ж, это ни для кого не секрет и вполне понятно, –сказала она, – ведь во мне тоже восточная кровь…

И Гриша сладострастно заорал: «А, попались, попались!», аЗойка выбежала в соседнюю комнату и с разбега упала спиной к отвалу дивана сраскосившимися глазами.

Действительно, зимой Левицкий был скрытно влюблен в ДариюТадиевну, а до нее испытывал некоторые чувства и к Зойке. Ей было всегочетырнадцать лет, но она уже была очень развита телесно, сзади особенно, хотяеще по-детски были нежны и круглы ее сизые голые колени под короткойшотландской юбочкой. Год тому назад ее взяли из гимназии, не учили идома, – Данилевский нашел в ней зачатки какой-то мозговой болезни, –и она жила в беспечном безделье, никогда не скучая. Она так была со всемиласкова, что даже облизывалась. Она была крутолоба, у нее был наивно-радостный,как будто всегда чему-то удивленный взгляд маслянистых синих глаз и всегдавлажные губы. При всей полноте ее тела в нем было грациозное кокетстводвижений. Красный бант, завязанный в ее орехом переливающихся волосах, делал ееособенно соблазнительной. Она свободно садилась на колени к Левицкому – как быневинно, ребячески – и, верно, чувствовала, что втайне испытывает он, держа ееполноту, мягкость и тяжесть и отводя глаза от ее голых колен под клетчатойюбочкой. Иногда он не выдерживал, как бы шутя целовал ее в щеку, и оназакрывала глаза, томно и насмешливо улыбалась. Она однажды шепотом сказала емупод страшным секретом то, что только она одна в мире знала про маму: мамавлюблена в молодого доктора Титова! Маме сорок лет, но ведь она стройна, какбарышня, и страшно моложава, и оба они, и мама и доктор, такие красивые ивысокие ростом! Потом Левицкий стал невнимателен к ней – стала появляться вдоме Дария Тадиевна. Зойка сделалась еще как будто веселее, беспечнее, но несводила глаз ни с нее, ни с Левицкого, часто с криком кидалась целовать ее, нотак ненавидела, что, когда та заболела тифом, каждый день ждала радостной вестииз больницы о ее смерти. А потом она ждала ее отъезда – и лета, когда Левицкий,освободившись от занятий, начнет ездить к ним на дачу по Казанской дороге, гдеДанилевские жили летом уже третий год: она тайком вела некоторую охоту на него.

И вот лето пришло, и он стал приезжать каждую неделю на два,на три дня. Но тут вскоре приехала гостить племянница папы из Харькова, ВалерияОстроградская, которой ни Зойка, ни Гришка никогда еще не видали. Левицкогопослали рано утром в Москву встречать ее на Курском вокзале, и со станции онприехал не на велосипеде, а сидя с ней в тележке станционного извозчика,усталый, с провалившимися глазами, радостно взволнованный. Видно было, что онеще на Курском вокзале влюбился в нее, и она обращалась с ним уже повелительно,когда он вытаскивал из тележки ее вещи. Впрочем, взбежав на крыльцо навстречу маме,она тотчас забыла о нем и потом не замечала его весь день. Она показалась Зойкенепонятной, – разбирая вещи в своей комнате и сидя потом на балконе зазавтраком, она то очень много говорила, то неожиданно смолкала, думала что-тосвое. Но она была настоящая малороссийская красавица! И Зойка приставала к нейс неугомонной настойчивостью:

– А вы привезли с собой сафьяновые сапожки и плахту? Вынаденете их? Вы позволите называть вас Валечкой?

Но и без малороссийского наряда она была очень хороша:крепкая, ладная, с густыми темными волосами, с бархатными бровями, почтисросшимися, с грозными глазами цвета черной крови, с горячим темным румянцем назагорелом лице, с ярким блеском зубов и полными вишневыми губами. Руки у неебыли маленькие, но тоже крепкие, ровно загорелые, точно слегка прокопченные. Акакие плечи! И как сквозили на них под тонкой белой блузкой шелковые розовыеленточки, державшие сорочку! Юбка была довольно короткая, совсем простая, ноудивительно сидела на ней. Зойка так восхищалась, что даже не ревновалаЛевицкого, который перестал уезжать в Москву и не отходил от Валерии,счастливый тем, что она приблизила его к себе, тоже стала называть Жоржем и тои дело что-нибудь приказывала ему. Дальше дни пошли совсем летние, жаркие,гости все чаще приезжали из Москвы, и Зойка заметила, что Левицкий получилотставку, сидит все больше возле мамы, помогает ей чистить малину, что Валериявлюбилась в доктора Титова, в которого тайно влюблена мама. С Валерией вообщечто-то сделалось – когда не было гостей, она перестала менять нарядные блузки,как делала прежде, иногда с утра до вечера ходила в мамином пеньюаре и видимела брезгливый. Было страшно интересно: целовалась она с Левицким до своейвлюбленности в Титова или нет? Гришка клялся, что видел, как она с Левицким шлараз перед обедом с купанья по еловой аллее, повязанная, как чалмой, полотенцем,как Левицкий тащил, спотыкаясь, ее мокрую простыню и что-то часто, частоговорил и как она приостановилась, а он вдруг схватил ее за плечо и поцеловал вгубы.

– Я прижался за елью, и они не видали меня, – горячоговорил Гришка, выкатывая глаза, – а я все видел. Она была страшнокрасивая, только вся красная, было еще страшно жарко, и она, конечно,перекупалась, ведь она всегда по два часа сидит в воде и плавает, я это тожеподсмотрел, она голая прямо наяда, а он говорил, говорил, вот уж правда кактурок…

Гришка клялся, но он любил выдумывать всякие глупости, иЗойка верила и не верила.

По субботам и воскресеньям поезда, приходившие на станцию изМосквы, даже утром были переполнены народом, праздничными гостями дачников.Иногда шел тот прелестный дождь сквозь солнце, когда зеленые вагоны, обмытыеим, блестели, как новенькие, белые клубы дыма из паровоза казались особенномягкими, а зеленые вершины сосен, стройно и часто стоявших за поездом,круглились необыкновенно высоко в ярком небе. Приезжие наперебой хватали наизрытом горячем песке за станцией извозчичьи тележки и с дачной отрадой катилипо песчаным дорогам в просеках бора, под небесными лентами над ними. Наступило полноедачное счастье в бору, который без конца покрывал окрест сухую, слегкаволнистую местность. Дачники, водившие московских гостей гулять, говорили, чтотут недостает только медведей, декламировали «и смолой и земляникой пахнеттемный бор» и аукались, наслаждались своим летним благополучием, праздностью ивольностью одежды – косоворотками навыпуск с расшитыми подолами, длиннымижгутами цветных поясов, холщовыми картузами: иного московского знакомого,какого-нибудь профессора или редактора журнала, бородатого, в очках, не сразуможно было и узнать в такой косоворотке и в таком картузе.