Шуаны, или Бретань в 1799 году - Оноре де Бальзак Страница 18

— Ну что ж, разве ты боялась ее?

— Она была на цепочке.

— А Корантен в наморднике, дитя мое.

— Я знаю, мы забавлялись Патриотом целые часы, но под конец он всегда ухитрялся сыграть с нами какую-нибудь скверную шутку.

При этих словах Франсина быстро откинулась к стенке кареты, поближе к своей госпоже, взяла ее за руки и, ласково поглаживая их, сказала с умильной улыбкой:

— Вы разгадали меня, Мари, но не ответили мне!.. Что случилось? Вы были так печальны, что мне было очень, очень больно, и как после этого вы могли вдруг, за одни сутки, стать совсем иной? Вам весело, безумно весело, как в те дни, когда вы хотели покончить с собой... Откуда эта перемена? Я немножко имею право спросить у вас отчета, узнать, что у вас на душе. Она прежде всего принадлежит мне, а потом уж кому-нибудь другому, потому что никто не будет вас любить больше, чем я. Говорите же, Мари...

— Ну, хорошо, Франсина. Разве ты не видишь вокруг, в чем тайна моей веселости. Посмотри на пожелтевшие султаны вон тех далеких деревьев: ни одно не похоже на другое. Когда смотришь на них издали, как будто видишь старый гобелен в каком-нибудь замке. Взгляни на эти живые изгороди: за ними каждую минуту может оказаться засада шуанов. И когда я смотрю на этот густой кустарник, мне мерещатся стволы ружей. Как хорошо, что вокруг нас опасность, непрестанно возрождающаяся опасность! Всякий раз, как дорога принимает мрачный вид, я все жду, что грянут выстрелы, сердце мое бьется, и еще не изведанное ощущение волнует меня. И это не страх, не опьянение радостью, нет, это нечто другое, более высокое — это волнение всех чувств, всего, что движет мною, — это жизнь!.. Как же мне не радоваться, когда я хоть немного всколыхнула свою жизнь.

— Ах, какая вы жестокая! Ничего не хотите мне сказать. Пресвятая дева, — добавила Франсина, горестно поднимая глаза к небу, — кому же она откроется, если таится от меня!

— Франсина, — серьезным тоном сказала незнакомка, — я не могу признаться тебе в моих намерениях: на этот раз они ужасны.

— Зачем же нарочно творить зло?

— Что поделаешь? Я часто ловлю себя на том, что думаю я так, как будто мне пятьдесят лет, а поступаю, словно пятнадцатилетняя девочка. Ты всегда была моим разумом, бедная моя Франсина, но в этом деле я должна заглушить голос совести... А это мне не удается!.. — прошептала она, помолчав, и глубоко вздохнула. — Как же ты хочешь, чтобы я вдобавок еще взяла себе такого строгого исповедника, как ты?

И она ласково похлопала Франсину по руке.

— А разве я когда-нибудь упрекала вас за ваши поступки? — воскликнула Франсина. — У вас даже зло какое-то милое. И столько я молюсь за вас святой Анне Орейской, что она, наверно, даст вам отпущение грехов. Да вы же видите, — разве я не еду с вами по этой дороге, не зная, куда вы держите путь?

В порыве нежности она поцеловала ее руки.

— Что ж, — промолвила Мари, — ты можешь покинуть меня, если твоя совесть...

— Полно, замолчите, сударыня, — прервала ее Франсина, сделав обиженную гримаску. — Но неужели вы не скажете?

— Ничего не скажу! — твердо ответила девушка. — Только знай, что это дело мне ненавистно еще больше, чем тот человек, который своими медоточивыми устами разъяснил его мне... Буду откровенна и признаюсь тебе, что я не сдалась бы на их уговоры, если бы не увидела в этом гнусном фарсе сочетания ужаса и любви. Оно и соблазнило меня. Я не хочу уйти из этого мира, не попытавшись нарвать в нем цветов, и я надеюсь, что теперь это совершится, хотя бы ценою моей жизни. Но, ради доброй памяти обо мне, не забывай, что, будь я счастлива, то, даже увидев над своей головой страшный нож гильотины, я не согласилась бы принять на себя роль в этой трагедии, ибо это трагедия... А теперь, — добавила она с невольным жестом отвращения, — если б ее отменили, я бросилась бы в Сарту, и это не было бы самоубийством, — я еще не жила.

— Святая Анна Орейская, прости ей!

— Чего ты испугалась? Ты же знаешь, что жалкие превратности домашней жизни не возбуждают во мне страстей. Это нехорошо для женщины, но моя душа созрела теперь для чувств более высоких, для испытаний самых тяжких. Возможно, что и я могла бы стать кротким созданием, подобным тебе. Зачем я поднялась выше или опустилась ниже уровня, назначенного моему полу? Ах, как счастлива жена генерала Бонапарта! Нет, я, видно, умру молодой, если уж дошла до того, что меня не страшит эта веселая прогулка, на которой придется испить крови, как говорил бедняга Дантон. Но забудь все, что я сказал тебе, — это говорила пятидесятилетняя старуха. Слава богу, скоро опять появится пятнадцатилетняя девочка.

Молодая крестьянка затрепетала. Только она одна знала бурную и порывистую натуру своей госпожи, только она была посвящена в тайны ее богатой, экзальтированной души, в сокровенные чувства этого создания, которое до той поры лишь видело, как жизнь проносится мимо неуловимой тенью, и тщетно пыталось ее поймать. Щедрой рукой сеяла эта женщина, и, не собрав жатвы, сердце ее осталось девственным; но, раздраженная множеством обманутых желаний, утомленная бесплодной борьбой, она в отчаянии своем дошла до того, что добро стала предпочитать злу, когда добро представлялось ей удовольствием, зло — добру, когда зло принимало облик поэтический, серенькому прозябанию — нищету, как нечто более высокое, а грозное, неведомое будущее и смерть — жизни, скудной надеждами и даже страданиями. Никогда еще не было собрано столько пороха, ожидающего единой искры, никогда еще пламени любви не предстояло пожрать столько сокровищ — словом, никогда еще ни одна из дочерей Евы не была создана из глины, где таилось столько золота. Франсина, словно земной ангел, оберегала это создание, преклонялась перед ним, считая его совершенством, и верила, что выполнит волю небес, если сохранит эту душу для хора серафимов, откуда она, казалось, была изгнана во искупление греха гордыни.

— Вон алансонская колокольня, — сказал всадник, подъезжая к карете.

— Вижу, — сухо ответила молодая дама.

— А! Хорошо, — сказал он и отъехал, сохраняя вид рабской покорности, несмотря на свое разочарование.

— Ну, погоняйте, погоняйте! — сказала дама вознице. — Теперь вам нечего бояться. Пустите лошадей рысью, а если можете — галопом. Ведь мы уже почти на мостовой Алансона.

Проезжая мимо командира конвоя, она крикнула ему нежным голосом:

— До свидания, командир! Встретимся в гостинице. Приходите навестить меня.

— Еще что! — возмутился Юло. — «В гостинице! Приходите навестить!» Как разговаривает с начальником полубригады!..

И он погрозил кулаком карете, быстро катившей по дороге.

— Не обижайтесь, командир. У нее в рукаве ваш генеральский чин, — со смехом сказал Корантен, пытаясь пустить свою лошадь вскачь, чтобы догнать карету.

— Ну нет, я не позволю всяким проходимцам дурачить меня, — ворчливо сказал Юло своим друзьям. — По-моему, лучше швырнуть генеральский мундир в канаву, чем заработать его в постели. Что это за птицы и чего они хотят? Вы тут понимаете что-нибудь?