Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский Страница 18

Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенносогласовался со всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши.Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но КатеринаФедоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам,может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времениграфини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им иверил в него, как в оракула.

– Ведь не графского же рода и она, твоя очаровательная-то! –продолжала Анна Андреевна, крайне раздраженная моей похвалой будущей невестемолодого князя. – А Наташа ему еще лучше была бы партия. Та откупщица, аНаташа-то из старинного дворянского дома, высокоблагородная девица. Старик-томой вчера (я забыла вам рассказать) сундучок свой отпер, кованый, – знаете? –да целый вечер против меня сидел да старые грамоты наши разбирал. Да серьезныйтакой сидит. Я чулок вяжу, да и не гляжу на него, боюсь. Так он видит, что ямолчу, рассердился да сам и окликнул меня и целый-то вечер мне нашу родословнуютолковал. Так вот и выходит, что мы-то, Ихменевы-то, еще при Иване ВасильевичеГрозном дворянами были, а что мой род, Шумиловых, еще при Алексее Михайловичеизвестен был, и документы есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто. Так воткак, батюшка, мы, видно, тоже не хуже других с этой черты. Как начал мне стариктолковать, я и поняла, что у него на уме. Знать, и ему обидно, что Наташейпренебрегают. Богатством только и взяли перед нами. Ну, да пусть тот,разбойник-то, Петр-то Александрович, о богатстве хлопочет; всем известно:жестокосердая, жадная душа. В иезуиты, говорят, тайно в Варшаве записался?Правда ли это?

– Глупый слух, – отвечал я, невольно заинтересованныйустойчивостью этого слуха. Но известие о Николае Сергеиче, разбиравшем своиграмоты, было любопытно. Прежде он никогда не хвалился своею родословною.

– Всё злодеи жестокосердые! – продолжала Анна Андреевна, –ну, что же она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора тебе идти к ней!Матрена, Матрена! Разбойник, а не девка!.. Не оскорбляли ее? Говори же, Ваня.

Что было ей отвечать? Старушка заплакала. Я спросил, какая уней еще случилась беда, про которую она мне давеча собиралась рассказать?

– Ах, батюшка, мало было одних бед, так, видно, еще не всячаша выпита! Помнишь, голубчик, или не помнишь? был у меня медальончик, взолото оправленный, так для сувенира сделано, а в нем портрет Наташечки, вдетских летах; восьми лет она тогда была, ангельчик мой. Еще тогда мы сНиколаем Сергеичем его проезжему живописцу заказывали, да ты забыл, видно,батюшка! Хороший был живописец, купидоном ее изобразил: волосики светленькиетакие у ней тогда были, взбитые; в рубашечке кисейной представил ее, так что ительце просвечивает, и такая она вышла хорошенькая, что и наглядеться нельзя.Просила я живописца, чтоб крылышки ей подрисовал, да не согласился живописец.Так вот, батюшка, я, после ужасов-то наших тогдашних, медальончик из шкатулки ивынула, да на грудь себе и повесила на шнурке, так и носила возле креста, асама-то боюсь, чтоб мой не увидал. Ведь он тогда же все ее вещи приказал издому выкинуть или сжечь, чтоб ничто и не напоминало про нее у нас. А мне-тохоть бы на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу, на него глядя, – все легчестанет, а в другой раз, когда одна остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее самоецелую; имена нежные ей прибираю да и на ночь-то каждый раз перекрещу. Говорю сней вслух, когда одна остаюся, спрошу что-нибудь и представляю, как будто онамне ответила, и еще спрошу. Ох, голубчик Ваня, тяжело и рассказывать-то! Ну,вот я и рада, что хоть про медальон-то он не знает и не заметил; только хватьвчера утром, а медальона и нет, только шнурочек болтается, перетерся, должнобыть, а я и обронила. Так и замерла. Искать; искала-искала, искала-искала –нет! Сгинул да пропал! И куда ему сгинуть? Наверно, думаю, в постели обронила;все перерыла – нет! Коли сорвался да упал куда-нибудь, так, может, кто и нашелего, а кому найти, кроме него али Матрены? Ну, на Матрену и думать нельзя; онамне всей душой предана... Матрена, да ты скоро ли самовар-то? Ну, думаю, еслион найдет, что тогда будет? Сижу себе, грущу, да и плачу-плачу, слез удержатьне могу. А Николай Сергеич все ласковей да ласковей со мной; на меня глядя,грустит, как будто и он знает, о чем я плачу, и жалеет меня. Вот и думаю просебя: почему он может знать? Не сыскал ли он и в самом деле медальон, да ивыбросил в форточку. Ведь в сердцах он на это способен; выбросил, а сам теперьи грустит – жалеет, что выбросил. Уж я и под окошко, под форточкой, искатьходила с Матреной – ничего не нашла. Как в воду кануло. Всю ночь проплакала.Первый раз я ее на ночь не перекрестила. Ох, к худу это, к худу, Иван Петрович,не предвещает добра; другой день, глаз не осушая, плачу. Вас-то ждала,голубчика, как ангела божия, хоть душу отвести...

И старушка горько заплакала.

– Ах, да, и забыла вам сообщить! – заговорила она вдруг,обрадовавшись, что вспомнила, – слышали вы от него что-нибудь про сиротку?

– Слышал, Анна Андреевна, говорил он мне, что будто вы обанадумались и согласились взять бедную девочку, сиротку, на воспитание. Правдали это?

– И не думала, батюшка, и не думала! И никакой сиротки нехочу! Напоминать она мне будет горькую долю нашу, наше несчастье. Кроме Наташи,никого не хочу. Одна была дочь, одна и останется. А только что ж это значит,батюшка, что он сиротку-то выдумал? Как ты думаешь, Иван Петрович? Мне вутешение, что ль, на мои слезы глядя, аль чтоб родную дочь даже совсем извоспоминания изгнать да к другому детищу привязаться? Что он обо мне дорогойговорил с вами? Каков он вам показался – суровый, сердитый? Тс! Идет! После,батюшка, доскажете, после!.. Завтра-то прийти не забудь...