Рассеянные мысли - Уильям Сомерсет Моэм Страница 17

Возможно, религиозная живопись Сурбарана оказалась созвучна мировоззрению испанцев того времени и вызывала у них благоговейный трепет. Но вряд ли сейчас его картины найдут подобный отклик. Сегодня религия воспринимается слишком формально, слишком ангажированно, и у художников уже не получается изобразить безыскусное переживание так трогательно, как на наивных картинах Сиенской школы. Прошли времена, когда соблюдение религиозных обрядов сулило избавление от адских мук и вечное блаженство, а у духовных советчиков на все имелись готовые ответы.

Ошибочно было бы утверждать, что мистицизм обязательно носит религиозный характер. Мистический опыт — вещь совершенно особая. Экстаза можно достичь молитвой и смирением, но этого же можно добиться с помощью наркотика, например, опиума или мескалиновых бобов, гипнотического влияния текущей воды (как в случае Игнатия Лойолы) и даже воздействием красоты на особо чувствительную душу. Очень многие описывали восторг озарения настолько схоже, что на этот счет не остается никаких сомнений. Я не берусь утверждать, что люди, испытавшие подобные ощущения в результате приема наркотиков или под воздействием красоты, пришли к тем же выводам, что и люди, познавшие религиозный экстаз, но ощущения в обоих случаях одинаковые: человек испытывает чувство свободы и единения с мирозданием, его охватывает благоговение и радостное возбуждение, а все низкое, пустое и преходящее отступает.

Однако если художник, поэт или композитор непостижимым образом охвачен удивительной силой, которую называют вдохновением, когда идеи приходят к нему неизвестно откуда, когда он вдруг прозревает вещи, о которых раньше не имел ни малейшего представления, есть ли разница между этим его состоянием и мистическим восторгом?

Было бы абсурдно называть Сурбарана мистиком. На самом деле он был простым, честным человеком, которому давали работу, и он по мере возможности делал ее хорошо. Да, действительно, как и другие художники, писавшие картины на религиозные темы, он изображал различных святых и монахов в экстазе. Но он придерживался общепринятых шаблонов. Он рисовал их с открытыми ртами и закатившимися к небесам глазами. Невольно вспоминается мертвая треска на мраморном прилавке рыбного магазина. По-видимому, изображение мистического состояния Сурбарану не удавалось, и попытки его передать не находят отклика в душе зрителя. Наивысший духовный подъем я испытывал, когда смотрел на обнаженное человеческое тело на «Распятии» Эль Греко в Лувре или натюрморты Шардена. Это чувство сильно отличается от того, которое внушают изысканные и одухотворенные картины сиенских примитивистов. Согласно Канту возвышенное не существует в природе, но находит свое подлинное воплощение лишь в одухотворенном произведении искусства. Так, может быть, мистика не в картинах как таковых, а просто некоторые полотна наделены потенциалом, позволяющим зрителю с развитым вкусом видеть в них волшебство — источник мистического переживания. Эта красота спрятана глубже, чем та, от которой захватывает дух, она настолько будоражащая и трепетная, что на короткое мгновение вы погружаетесь в тот же экстаз, который испытывали святые, приобщаясь к божественной сущности.

Я писал о Сурбаране как о добросовестном, трудолюбивом и мастеровитом художнике, который рисовал свои картины, как краснодеревщик делает секретеры, а гончар лепит испано-мавританскую керамику. И он действительно не гений. И все же, возможно, в силу своей честности или чувствительности, позволявшей ему так искусно изображать белые монашеские рясы, он иногда, очень редко, превосходил самого себя. Нет, не в огромных холстах с фигурами в человеческий рост, не в изображениях чудес или портретах аристократок, обряженных святыми, но в нескольких небольших картинах, которые легко пропустить, разбирая его работы. В музее Кадиса есть два полотна Сурбарана (с изображением святого Бруно и блаженного Джона Хоутона) такой красоты, такой эмоциональной напряженности, что нам передается вдохновение художника. Из этих двух полотен, на мой взгляд, наибольшее впечатление производит второе, изображающее английского картезианца. Я писал об этой картине раньше и могу только повторить сказанное ранее. Я уверен, что моделью для этой картины служил английский монах, а не испанский, и меня заинтересовало, кто был этот мой неизвестный соотечественник, который позировал Сурбарану для портрета другого англичанина. На картине мы видим утонченное, красивое лицо с тонкими чертами, какие иногда встречаются у представителей благородных английских семей. На обритом черепе оставлено лишь немного рыжевато-каштановых волос, а осунувшееся от долгого поста лицо выдает напряженное волнение и тревогу. Обращенная к зрителю щека залита болезненным румянцем. Кожа темнее слоновой кости, но не смуглая, хотя и с утонченным, болезненно-желтоватым оттенком. На шее у него веревка, завязанная петлей. Свободную руку он прижимает к груди, а в другой держит кровоточащее сердце.

Мне стало интересно, кто был этот блаженный монах, и я выяснил, что Джон Хоутон родился в Эссексе, в старинной семье, приблизительно в 1488 году. Когда его образование было закончено, родители нашли ему подходящую невесту, но он решил сохранить целомудрие и посвятить себя служению Господу. Тайно покинув отцовский кров, Джон Хоутон укрылся в доме благочестивого клирика и не выходил оттуда до тех пор, пока не принял духовный сан. После этого он четыре года прослужил приходским священником, а когда ему исполнилось двадцать восемь лет, мечтая о жизни еще более праведной, вступил в орден картезианцев. В 1530 году Джон Хоутон был назначен настоятелем Картезианского монастыря в Лондоне. Три года спустя Анна Болейн стала королевой Англии, и от него потребовали объявить брак между Генрихом и Екатериной Арагонской недействительным. Он отказался и был брошен в Тауэр. Однако ему удалось договориться о некой казуистической оговорке и вернуться в свой монастырь. В тот же год парламент принял закон, провозглашавший Генриха VIII главой церкви Англии и объявлявший каждого, кто с этим не согласится, предателем. Джон Хоутон и два других картезианских аббата отказались принести присягу и были отданы под суд по обвинению в государственной измене. Присяжные долго не решались признать святых отцов виновными, но Томас Кромвель, королевский викарий, вынудил их вынести такой вердикт. Монахов приговорили к повешению и четвертованию. Джон Хоутон первым поднялся на помост. Ему на шею надели толстую веревку, чтобы смерть наступила не слишком быстро. Он произнес свои последние слова, и из-под него выбили лестницу. Однако веревку перерезали, пока он был еще жив, и Хоутон упал на землю. Тогда его стащили с эшафота, сорвали одежду, вырвали сердце и внутренности, а потом бросили их в огонь.

Мы уже никогда не узнаем, тронула ли Сурбарана печальная история сама по себе, или ему запали в душу какие-то особенности модели, но несомненно одно: в этот раз, благодаря какой-то счастливой случайности, ему удалось воплотить прекрасное. Эта картина написана не хладнокровным, рассудительным ремесленником, а великим художником. Она проникнута мистическим восторгом, которым дышит чудесная поэзия святого Иоанна Крестителя.

Но это не единственный раз, когда Сурбарану удавалось достичь таких высот. Я уже упоминал, что в годы своего ученичества, не имея возможности работать с обнаженной натурой, он писал натюрморты. Они по большей части не сохранились, но видно, что художник особенно любил неодушевленные предметы, составлявшие содержание натюрморта. На картине, изображающей святого Гуго в картезианском монастыре, караваи хлеба на столе, миски с едой и глиняные кувшины для воды написаны с такой любовью, с таким глубоким проникновением, что они представляются не просто предметами, а символами чего-то возвышенного. Став известным, Сурбаран по-прежнему время от времени рисовал натюрморты, возможно, для отдыха или удовольствия. Один из них находится в Прадо. На черном фоне изображены стоящие в ряд на столе две миски и два кувшина. И больше ничего. Все просто и без затей, и все же потрясающе красиво. Эта картина так же прекрасна, как портрет блаженного Джона Хоутона, и наполняет душу зрителя таким же острым восторгом. Оказавшись в Испании, неизменно удивляешься той нежности, с которой испанцы относятся к детям. Как бы ни были они надоедливы, капризны, шумны — родители никогда не теряют терпения. Мне представляется, что так же нежно Сурбаран писал эту скромную домашнюю утварь. Она получилась удивительно трогательной. Кувшины и миски на картине обладают теми же мистическими свойствами, которыми пронизаны изображения монахов из Кадиса. Именно эти полотна вместе с натюрмортами и «Распятием», на котором старый, измученный художник смотрит снизу вверх на своего Спасителя, позволяют назвать Сурбарана большим мастером.