Сын вора - Мануэль Рохас Страница 16

В этом месте немноговодная Аконкагуа была довольно широкой — заполнив ложбины и разметав песок, она протянула между кустами тонкие рукава, которые то пропадали, отдав всю свою воду оросительному каналу, то набухали, если удавалось проглотить какой-нибудь беспомощный ручеек, когда тот, обессилев в неравной борьбе с огромным булыжником или перегородившей ему путь галькой, спешил найти спасение в объятиях более счастливого собрата. Но иные ручейки сразу не сдавались — ворча и спотыкаясь, они упорно пробивались вперед, переползая через камни, которыми, не скупясь, запрудили их песчаные карьеры и река в пору весенних разливов, когда она несется очертя голову и сметает все на своем пути, пока не затихнет в какой-нибудь заводи, чтобы потом, отдышавшись, двинуться — теперь уже неторопливо — дальше. На том берегу стояли в ряд или маленькими рощицами ивы, тополя и еще какие-то деревья. За ними берег шел отлого вверх, затем переходил в небольшую лощину, а дальше поднимались прибрежные холмы, желтевшие скошенной рожью или, может быть, пшеницей, над которой кое-где, собравшись тесным кружком, перешептывались кусты терновника, боярышника и столетника; казалось, усталые старухи, которые за всю свою жизнь, с самого детства и до старости, только и видели, что болезни да страдания, сошлись поплакаться на свою тяжелую долю. А если посмотреть на запад, не увидишь ничего. Может быть, на западе Аконкагуа не спотыкается больше о камни, не теснят ее там высокие берега, кустарники и посевы, не сосут каналы, не засоряют фабрики и заводы? Может быть, там она набирает силу? Нет, на западе ей приходит конец. На западе горизонт подернут дымкой, и за этой дымкой прячется море. А на востоке встает стена Кордильер — буйные вершины, и на них древние, как море, ослепительно-белые ледяные шапки. Там, чуть не в небесах, и рождается Аконкагуа.

— Ну, пошли. Поговорим по дороге.

Альпаргаты, правда, немного жали, но я к этому приспособился. Мы собрали пожитки и двинулись. Тут мой новый друг заговорил:

— Сейчас я в Вальпараисо, а потом хочу пробраться на север. Думаю, сначала до Панамы, а там, если удастся, махну к Берингову проливу. Это мой третий выезд. Отец говорит, что вот так же и Дон-Кихот выезжал из своих владений. Может, тут и есть какое сходство, только я не понимаю, в чем, — «Дон-Кихота» я не читал. В первый раз я сбежал из дому просто от скуки: осточертело заниматься грамматикой да математикой, новой и древней историей, этикой и эстетикой. Я еще штанов не умел застегнуть, а уже знал имена всех египетских фараонов. А к чему, спрашивается? Культура, видите ли. С этой своей культурой отец не давал мне дохнуть спокойно. Придешь домой пообедать, — голова и так лопается от всяких премудростей; так не успеешь порог переступить, а отец — я вам уже говорил, он преподаватель — начинает засыпать тебя вопросами?

«Ну, какие сегодня были уроки?»

У меня кусок застревает в горле.

«Французский, испанский, биология, математика».

«Математика! Что же, алгебра или геометрия?»

И так каждый день, на первое математика и на сладкое математика. В алгебре он как рыба в воде. Любая наука может осточертеть, а математика и подавно. Куда податься? Не пойти ли в моряки? На море, наверное, избавлюсь от алгебры с геометрией в придачу да от всех этих склонений, спряжений, уравнений и прочей чепухи. Я мечтал никогда больше не видеть усов нашего француза, мечтал вырваться из душного класса на волю, увидеть простор — насколько это позволят, конечно, мои слепые глаза. И я удрал в море. Робинзоны в любом облачке видят дымок корабля, надеются попасть на сушу, а я рвался в море, пусть на какой угодно лоханке. Мне досталось военное судно. Так я стал моряком. Но на судне не с кем было словом перекинуться. Был, правда, боцман, но этот только и умел, что рычать да командовать: «Свистать всех наверх! Вяжи концы!» А утром: «Койки убрать!» И еще буркнет, не то в шутку, не то всерьез: «Спокойно пожить не дадут!» А чем не спокойная жизнь? Хлопот никаких — плыви себе вдоль берега, сначала Чили, дальше Перу, и так «от полюса до тропиков жарких», как пела когда-то моя вальпараисская бабка. Что ж, сам выбрал, сам и терпи, — ия терпел сколько мог. Но беда в том, что и учение мне впрок не шло, и руками я тоже не работник — гвоздь забить или простую дощечку хорошо выстругать никогда толком не умел. Ну, на что я гожусь? А кто его знает? Словом, я наелся по горло всеми этими право руля, так держать, всех наверх, вяжи концы, прибери каюту капитана, задрай люки, начисти здесь, надрай там, шторм у мыса Рапер, грозовые облака, ураганный ветер. В Пунта-Аренасе я сбежал с корабля; море мне осточертело, хотелось ступать по твердой земле; но на суше ведь надо работать, а я ничего не умел. Я перебивался как мог, спал в грязных, вонючих ночлежках, и под конец мне повезло — встретил приятеля, с которым вместе в школе учились. Где их только ни встретишь, этих школьных приятелей!

«Откуда ты взялся? Какого черта тебя принесло в Пунта-Аренас?»

«Сбежал с корабля. Работу ищу».

«Работу в Пунта-Аренасе? Сейчас?»

Это было осенью.

«Я больше не мог там оставаться».

«Подожди, дай подумать. Хотя что тут долго думать? В полиции хочешь работать?»

«Полицейским? Влезть в мундир и сапоги? Нацепить саблю и пистолет? Нет уж. Спасибо».

«Ну что ты! Будешь ходить в штатском. Твое дело — выслеживать преступников, ну знаешь — тайным агентом, сыщиком. Их было тут четверо, да один уезжает, нужна замена. Платят прилично, а работа ерунда».