Осенние мухи - Ирен Немировски Страница 16

Перед вечерней «работой» у Шрёдерши собирались проститутки: пили водку или чай, болтали и, сами того не ведая, поставляли нам нужные сведения. Эти жалкие создания, конечно же, не осознавали, что работают на подрывателей устоев империи. Случалось, некоторые предавали оба лагеря — ради денег, из ревности или по глупости.

На следующий день была Пасха. Мы решили, что сразу отправимся в Исаакиевский собор, куда, по сведениям Фанни, собирался на службу Курилов.

Пасхальная ночь в тот год совпадала с тезоименитством святого — не помню, какого именно. Курилов решил стоять вечерню там, а не в часовне при Министерстве.

Фанни велели показать мне министра и исчезнуть. Она была на подозрении у полиции из-за дела о подпольной типографии, поэтому ей не поручили теракт. Она была невероятно умна, находчива и всегда находилась в нервном возбуждении. Женщины в таком состоянии проявляют чудеса выносливости и энергичности, но в конце концов кончают жизнь самоубийством или переходят на сторону врага. Многие, впрочем, принимают мученическую смерть.

В тот вечер Фанни раздобыла для нас деньги и крестьянскую одежду для себя.

Мы взяли две большие свечи, куличи и отправились в церковь кружным путем: Фанни хотела провести меня мимо особняка Курилова.

Санкт-Петербург показался мне изумительно красивым. Стояли белые ночи — Пасха в том году выдалась поздняя.

Мы дошли по набережным до Министерства народного образования, и я долго рассматривал колонны, балконы из резного металла, украшавшие фасад цвета засохшей крови. Парк был обнесен высокой решеткой; сквозь обнаженные кроны деревьев можно было разглядеть посыпанный песком двор и широкую мраморную лестницу.

Мы вернулись к Исаакиевскому собору. На улицах было полно народу, по мостовой медленно ехали экипажи. На площади собралась толпа. Я видел, как в собор входят иностранные дипломаты, министры, сановники, дамы, потом пустили остальных.

Фанни потянула меня за собой в дальний угол, откуда были хорошо видны первые ряды. От запаха курившегося ладана у меня стучало в висках, я угадывал сквозь завесу дыма роскошные туалеты дам, ордена и звезды на парадных мундирах военных. Лица молящихся казались желто-восковыми, как у покойников. Священники читали молитвы и кадили ладаном.

— Третий в левом ряду, между двумя женщинами, — шепнула Фанни. — Та, что в шляпе с райской птицей, — жена, девушка в белом платье — дочь.

Я взглянул и увидел сквозь завесу курившегося ладана высокого грузного человека с седыми волосами и бровями и квадратной рыжей бородой. На надменном лице застыло суровое выражение. Я долго наблюдал за ним. Он стоял, застыв, как каменное изваяние, и крестился, медленно поднимая правую руку, а могучая шея и широкое лицо оставались неподвижными. Немигающий взгляд бледно-голубых глаз был Устремлен на алтарь.

Фанни, поддерживая рукой под подбородком нелепый красный платок, не сводила глаз с Курилова. Сотня полицейских — некоторые были в форме, другие — в штатском (я безошибочно вычислял их по тупым и жестоким лицам) — отделяли простой люд от высшей знати империи.

От жары и духоты у меня бешено колотилось сердце. Мы с Фанни опустились на колени, чтобы не выделяться из толпы. Мелодии торжественных песнопений отражались от великолепных сводов и обрушивались на головы молящихся.

Я больше не видел Курилова. Меня лихорадило, я словно бредил наяву и клал земные поклоны, касаясь лбом пола, как это делают простые мужики. От мраморных плит поднимался ледяной холод.

Наконец служба закончилась, и мы вышли из собора. Полицейские оттесняли народ. Я увидел, как Курилов направился к своей карете и кучер в черном котелке почтительно помог ему сесть.

Крестный ход трижды обошел вокруг собора. Хоругви плавно колыхались на ветру, весенняя ночь была ясной и светлой. Трижды мимо нас проплыл сверкающий золотой крест. Песнопения священников затихали вдали.

Мы шли по Невскому к моему дому. Люди несли зажженные свечи, язычки пламени тянулись к небу, в воздухе пахло расплавленным воском. «Добрый знак», — сказала шедшая сзади женщина. Небо над нашими головами потемнело, лившийся с горизонта прозрачно-розовый свет бросал на воду каналов причудливые блики.

Мы снова прошли мимо открытых ворот министерской ограды. Экипажи заезжали во двор. В освещенных окнах мелькали силуэты дам, приглушенно звучала музыка.

Сам не знаю почему, но в тот день, вспоминая непроницаемо-ледяное лицо министра, я впервые испытал ненависть. Сердце мое наполнилось ядом.

Фанни каким-то загадочным образом угадала мое состояние.

— Итак? — сухо спросила она.

Я молча пожал плечами.

Неожиданно эта гордая скрытная девушка в который уже раз удивила меня, поведав историю своей жизни. Мы сидели на гранитной набережной Невы, от воды все еще пахло льдом. Подул ветер, и наши свечи погасли.

С тех пор я слышал немало подобных исповедей: раненая гордость, мечты о свободе, жажда мести. Но интонации и слова Фанни казались слишком театральными, это смущало и раздражало меня. Она была по-настоящему взволнована, заглядывала мне в глаза, ей хотелось тронуть мою душу, вызвать жалость, восхищение и ужас, но я почти не слушал: пасхальная ночь напоминала кошмар, ее рассказ казался бредом наяву.