Записки из подполья - Федор Достоевский Страница 16

Утром я рано схватился с постели, вскочил с волнением, точновсе это сейчас же и начнет совершаться. Но я верил, что наступает и непременнонаступит сегодня же какой-то радикальный перелом в моей жизни. С непривычки,что ли, но мне всю жизнь, при всяком внешнем, хотя бы мельчайшем событии, всеказалось, что вот сейчас и наступит какой-нибудь радикальный перелом в моейжизни. Я, впрочем, отправился в должность по-обыкновенному, но улизнул домойдвумя часами раньше, чтоб приготовиться. Главное, думал я, надо приехать непервым, а то подумают, что я уж очень обрадовался. Но таких главных вещей былитысячи, и все они волновали меня до бессилия. Я собственноручно еще развычистил мои сапоги; Аполлон ни за что на свете не стал бы чистить их два разав день, находя, что это не порядок. Чистил же я, украв щетки из передней, чтобон как-нибудь не заметил и не стал потом презирать меня. Затем я подробноосмотрел мое платье и нашел, что все старо, потерто, заношено. Слишком я ужобнеряшился. Вицмундир, пожалуй, был исправен, но не в вицмундире же было ехатьобедать. А главное, на панталонах, на самой коленке было огромное желтое пятно.Я предчувствовал, что одно уже это пятно отнимет у меня девять десятыхсобственного достоинства. Знал тоже я, что очень низко так думать. «Но теперьне до думанья; теперь наступает действительность», думал я и падал духом. Зналя тоже отлично, тогда же, что все эти факты чудовищно преувеличиваю; но что жебыло делать: совладать я с собой уж не мог, и меня трясла лихорадка. Сотчаянием представлял я себе, как свысока и холодно встретит меня этот «подлец»Зверков; с каким тупым, ничем неотразимым презрением будет смотреть на менятупица Трудолюбов; как скверно и дерзко будет подхихикивать на мой счет козявкаФерфичкин, чтоб подслужиться Зверкову; как отлично поймет про себя все этоСимонов и как будет презирать меня за низость моего тщеславия и малодушия, и,главное, — как все это будет мизерно, не литературно, обыденно. Конечно, всегобы лучше совсем не ехать. Но это-то уж было больше всего невозможно: уж когдаменя начинало тянуть, так уж я так и втягивался весь, с головой. Я бы всю жизньдразнил себя потом: «А что, струсил, струсил действительности, струсил!»Напротив, мне страстно хотелось доказать всей этой «шушере», что я вовсе нетакой трус, как я сам себе представляю. Мало того: в самом сильнейшемпароксизме трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь,заставить их полюбить себя — ну хоть «за возвышенность мыслей и несомненноеостроумие». Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне, молчать истыдиться, а я раздавлю Зверкова. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и выпью на ты,но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же знал, зналвполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в сущности, явовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за весь-торезультат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не дал. О, какя молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день! В невыразимой тоске я подходилк окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо падающего мокрогоснега…

Наконец на моих дрянных стенных часишках прошипело пять. Ясхватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, — который еще с утра всеждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей не хотел заговорить первый,— скользнул мимо него из дверей и на лихаче, которого нарочно нанял запоследний полтинник, подкатил барином к Hôtel de Paris.