Презрение - Альберто Моравиа Страница 14

На следующий день к условленному часу я отправился на свидание с Баттистой. Контора Баттисты занимала весь первый этаж старого палаццо. Некогда этот дворец принадлежал какой-то патрицианской семье, теперь же в нем помещалось несколько акционерных обществ. Большие залы с расписными потолками и стенами Баттиста разгородил простыми деревянными перегородками на множество маленьких комнат, обставленных канцелярской мебелью. Там, где некогда висели старинные картины на мифологические и библейские сюжеты, теперь пестрели яркие, красочные афиши кинофильмов. Повсюду были развешаны фотографии актеров и актрис, вырезанные из журналов кадры фильмов, грамоты, полученные на фестивалях, и тому подобные украшения, которые можно встретить в помещении любой кинофирмы. В приемной вдоль стены с поблекшими фресками тянулся длинный зеленый металлический барьер, за которым три или четыре секретарши принимали посетителей. Баттиста был еще довольно молодым продюсером, в последние годы сделавшим себе имя на производстве посредственных, но обеспечивающих хорошие сборы фильмов. Его фирма, скромно названная «Триумф-фильм», была в то время одной из самых процветающих.

Когда я появился в приемной, она была уже переполнена. Благодаря приобретенному опыту я с первого же взгляда мог совершенно точно определить, кем является каждый из посетителей; здесь было несколько сценаристов я узнал их по усталому и в то же время беспечному выражению лица, по папкам, которые они сжимали под мышкой, по небрежно-элегантной манере одеваться; какой-то администратор, сильно смахивающий на управляющего имением или на торговца скотом; две или три девушки, мечтающие стать актрисами, или, вернее, статистками, юные, даже грациозные, но уже развращенные кино: это было видно по их заученным позам, чрезмерной косметике и вычурным туалетам; наконец, здесь находилось несколько лиц, которых всегда встречаешь в приемной любого продюсера: безработные актеры, неудачливые сценаристы и всякого рода попрошайки. Они расхаживали взад и вперед по грязному мозаичному полу или покачивались на стоящих вдоль стен позолоченных стульях, зевали, покуривали сигареты и вполголоса беседовали друг с другом. Секретарши разговаривали по бесчисленным телефонам или неподвижно сидели за барьером, тупо уставившись перед собой остекленевшими от скуки глазами. Поминутно резко и неприятно верещал звонок, секретарши выкликали фамилию, один из посетителей быстро вскакивал и скрывался за позолоченными створками огромной двери.

Я назвал свое имя и уселся в самом дальнем углу. На душе у меня было так же скверно, как и вчера, но чувствовал я себя уже гораздо спокойнее. После разговора с Эмилией я пришел к твердому убеждению, что она солгала, сказав, что любит меня. Однако на этот раз отчасти потому, что я очень устал, отчасти потому, что мне непременно хотелось заставить ее объясниться до конца и начистоту, я решил пока что ничего не предпринимать; иначе говоря, я не отказывался от новой работы у Баттисты, хотя прекрасно сознавал, насколько она теперь бесцельна, как, впрочем, и вся моя жизнь. Потом, думал я, как только мне удастся заставить Эмилию сказать мне правду, я плюну на работу и пошлю все к чертям. В известной мере такое далеко не мирное решение вопроса нравилось мне даже больше, чем то, о котором я подумывал прежде. Скандал и материальный ущерб еще больше подчеркнули бы мое отчаяние, а также мое твердое желание покончить со всякими недомолвками и компромиссами.

Как я уже сказал, я был совершенно спокоен. Но спокойствие это было порождено апатией и равнодушием. Предчувствие неведомой беды вызывает тревожное беспокойство ведь в глубине души до последней минуты надеешься, что, может быть, все обойдется; осознание же неизбежности несчастья, напротив, порождает на некоторое время тягостное спокойствие. Я был совершенно спокоен, но понимал, что это ненадолго: первая стадия, стадия подозрения мною пройдена; вскоре на смену ей придет стадия мучительных терзаний, разрыва и раскаяния. Я знал, что так оно и будет. Но знал также и то, что между этими двумя стадиями временно наступил период мертвого штиля, напоминающего мнимое затишье перед новым и еще более свирепым неистовством бури.

Пока я ждал вызова Баттисты, мне пришло в голову, что до сих пор я только старался узнать, любит меня Эмилия или нет. Теперь же, казалось мне, я уже убедился, что она меня не любит. Значит, решил я, пораженный этим открытием, следует задуматься над другим вопросом: почему она меня не любит? Как только я установлю причину, мне будет гораздо легче заставить Эмилию объясниться.

Должен признаться, подобный вопрос в первое мгновенье показался мне лишенным всякого смысла. Это же невероятно, просто нелепо: у Эмилии не могло быть решительно никакой причины разлюбить меня. На чем основывалась эта моя уверенность, я не сумел бы объяснить, как не сумел бы объяснить и то, почему, хотя у Эмилии, казалось, не было никаких причин разлюбить меня, она тем не менее явно меня не любит. Противоречие между тем, что я чувствовал, и доводами рассудка заставило меня на мгновенье растеряться. В конце концов, подобно студенту, доказывающему теорему, я сказал себе: "Допустим, идя от противного, что причина имеется, но в чем же она состоит?"

Я заметил: чем сильнее овладевают людьми сомнения, тем охотнее они хватаются за мнимую логическую очевидность, надеясь с помощью разума прояснить то, что затуманивает и замутняет чувство. В тот момент, когда инстинкт подсказывал мне столь противоречивые ответы, мне хотелось, подобно сыщику из детективного романа, прибегнуть к логическому анализу. Допустим, убили человека. Необходимо установить причину убийства. Определив причину, нетрудно отыскать убийцу… Так вот, думал я, причины могут быть двоякого рода: во-первых, связанные с Эмилией, во-вторых со мной. Я тут же решил, что причины первого рода можно свести к одной-единственной: Эмилия больше не любит меня потому, что любит другого.

После минутного размышления мне показалось, что от такого предположения надо отказаться. Ничто в поведении Эмилии не свидетельствовало о том, что в ее жизнь вошел какой-то другой мужчина. Наоборот, как раз в последнее время она стала вести жизнь более замкнутую и очень тесно связанную со мной. Я знал, что Эмилия почти безвыходно сидит дома, читает, разговаривает по телефону с матерью или занимается домашним хозяйством. Все ее развлечения кино, прогулки, обеды в ресторане зависели только от меня. Несомненно, первое время после нашей свадьбы ее жизнь была более разнообразной и в какой-то мере более светской. Тогда Эмилия еще поддерживала отношения с подругами своей юности; но вскоре они исчезли с ее горизонта, и жизнь ее стала настолько зависеть от моей, что это меня начало даже стеснять. Эта зависимость нисколько не ослабла и после того, как она ко мне охладела. Эмилия не сделала ни малейшей попытки вытеснить меня из своей жизни; уже не любя меня, она, как и прежде, ждала моего возвращения с работы, и ее нечастые развлечения были связаны только со мной. В этой зависимости без любви было даже что-то возвышенное и печальное. Эмилия как бы уподобилась женщинам, чье призвание состоит в том, чтобы оставаться верной женой, сохраняя верность даже тогда, когда для этого нет уже никаких оснований. Одним словом, хотя она меня больше не любила, в ее жизни, несомненно, не было никого, кроме меня.