Записки из мертвого дома - Федор Достоевский Страница 14

В этот первый день моей острожной жизни я сделал однонаблюдение и впоследствии убедился, что оно верно. Именно: что все неарестанты, кто бы они ни были, начиная с непосредственно имеющих связь сарестантами, как-то: конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хотькакое-нибудь дело с каторжным бытом, – как-то преувеличенно смотрят наарестантов. Точно они каждую минуту в беспокойстве, что арестант нет-нет да ибросится на кого-нибудь из них с ножом. Но что всего замечательнее – самиарестанты сознавали, что их боятся, и это, видимо, придавало им что-то вродекуражу. А между тем самый лучший начальник для арестантов бывает именно тот,который их не боится. Да и вообще, несмотря на кураж, самим арестантам гораздоприятнее, когда к ним имеют доверие. Этим их можно даже привлечь к себе.Случалось в мое острожное время, хотя и чрезвычайно редко, что кто-нибудь изначальства заходил в острог без конвоя. Надо было видеть, как это поражалоарестантов, и поражало с хорошей стороны. Такой бесстрашный посетитель всегдавозбуждал к себе уважение, и если б даже действительно могло случитьсячто-нибудь дурное, то при нем бы оно не случилось. Внушаемый арестантами страхповсеместен, где только есть арестанты, и, право, не знаю, отчего он собственнопроисходит. Некоторое основание он, конечно, имеет, начиная с самого наружноговида арестанта, признанного разбойника; кроме того, всякий, подходящий ккаторге, чувствует, что вся эта куча людей собралась здесь не своею охотою ичто, несмотря ни на какие меры, живого человека нельзя сделать трупом: оностанется с чувствами, с жаждой мщения и жизни, с страстями и с потребностямиудовлетворить их. Несмотря на то, я положительно уверен, что бояться арестантоввсе-таки нечего. Не так легко и не так скоро бросается человек с ножом надругого человека. Одним словом, если и возможна опасность, если она и бываеткогда, то, по редкости подобных несчастных случаев, можно прямо заключить, чтоона ничтожна. Разумеется, я говорю теперь только об арестантах решоных, изкоторых даже многие рады, что добрались наконец до острога (до того хорошабывает иногда жизнь новая!), а следовательно, расположены жить спокойно имирно; да, кроме того, и действительно беспокойным из своих сами не дадут многокуражиться. Каждый каторжный, как бы он смел и дерзок ни был, боится всего вкаторге. Подсудимый же арестант – другое дело. Этот действительно способенброситься на постороннего человека так, ни за что, единственно потому,например, что ему завтра должно выходить к наказанию; а если затеется новоедело, то, стало быть, отдаляется и наказание. Тут есть причина, цель нападения:это – «переменить свою участь» во что бы то ни стало и как можно скорее. Я дажезнаю один странный психологической случай в этом роде.

У нас в остроге, в военном разряде, был один арестант, изсолдатиков, не лишенный прав состояния, присланный года на два в острог посуду, страшный фанфарон и замечательный трус. Вообще фанфаронство и трусостьвстречаются в русском солдате чрезвычайно редко. Наш солдат смотрит всегдатаким занятым, что если б и хотел, то ему бы некогда было фанфаронить. Но еслиуж он фанфарон, то почти всегда бездельник и трус. Дутов (фамилия арестанта) отбылнаконец свой коротенький срок и вышел опять в линейный батальон. Но так как всеему подобные, посылаемые в острог для исправления, окончательно в нем балуются,то обыкновенно и случается так, что они, побыв на воле не более двух-трехнедель, поступают снова под суд и являются в острог обратно, только уж не надва или на три года, а во «всегдашний» разряд, на пятнадцать или на двадцатьлет. Так и случилось. Недели через три по выходе из острога, Дутов украл из-подзамка; сверх того, нагрубил и набуянил. Был отдан под суд и приговорен кстрогому наказанию. Испугавшись предстоящего наказания донельзя, до последнейстепени, как самый жалкий трус, он накануне того дня, когда его должны былипрогнать сквозь строй, бросился с ножом на вошедшего в арестантскую комнатукараульного офицера. Разумеется, он очень хорошо понимал, что таким поступкомон чрезвычайно усилит приговор и срок каторжной работы. Но расчет был именно втом, чтоб хоть на несколько дней, хоть на несколько часов отдалить страшнуюминуту наказания! Он до того был трус, что, бросившись с ножом, он даже неранил офицера, а сделал все для проформы, для того только, чтоб оказалось новоепреступление, за которое бы его опять стали судить.

Минута перед наказанием, конечно, ужасна для приговоренного,и мне в несколько лет пришлось видеть довольно подсудимых накануне рокового дляних дня. Обыкновенно я встречался с подсудимыми арестантами в госпитале, варестантских палатах, когда лежал больной, что случалось довольно часто.Известно всем арестантам во всей России, что самые сострадательные для них люди– доктора. Они никогда не делают между арестантами различия, как невольноделают почти все посторонние, кроме разве одного простого народа. Тот никогдане корит арестанта за его преступление, как бы ужасно оно ни было, и прощаетему все за понесенное им наказание и вообще за несчастье. Недаром же весь народво всей России называет преступление несчастьем, а преступников несчастными.Это глубоко знаменательное определение. Оно тем более важно, что сделано бессознательно,инстинктивно. Доктора же – истинное прибежище арестантов во многих случаях,особенно для подсудимых, которые содержатся тяжеле решоных… И вот подсудимый,рассчитав вероятный срок ужасного для него дня, уходит часто в госпиталь, желаяхоть сколько-нибудь отдалить тяжелую минуту. Когда же он обратно выписывается,почти наверно зная, что роковой срок завтра, то всегда почти бывает в сильномволнении. Иные стараются скрыть свои чувства из самолюбия, но неловкий,напускной кураж не обманывает их товарищей. Все понимают, в чем дело, и молчатпро себя из человеколюбия. Я знал одного арестанта, молодого человека, убийцу,из солдат, приговоренного к полному числу палок. Он до того заробел, чтонакануне наказания решился выпить крышку вина, настояв в нем нюхательноготабаку. Кстати: вино всегда является у подсудимого арестанта перед наказанием.Оно проносится еще задолго до срока, добывается за большие деньги, и подсудимыйскорее будет полгода отказывать себе в самом необходимом, но скопит нужнуюсумму на четверть штофа вина, чтоб выпить его за четверть часа до наказания.Между арестантами вообще существует убеждение, что хмельной не так больночувствует плеть или палки. Но я отвлекаюсь от рассказа. Бедный малый, выпивсвою крышку вина, действительно тотчас же сделался болен: с ним началась рвотас кровью, и его отвезли в госпиталь почти бесчувственного. Эта рвота до тогорасстроила его грудь, что через несколько дней в нем открылись признакинастоящей чахотки, от которой он умер через полгода. Доктора, лечившие его отчахотки, не знали, отчего она произошла.

Но, рассказывая о часто встречающемся малодушии преступниковперед наказание, я должен прибавить, что, напротив, некоторые из них изумляютнаблюдателя необыкновенным бесстрашием. Я помню несколько примеров отваги,доходившей до какой-то бесчувственности, и примеры эти были не совсем редки.Особенно помню я мою встречу с одним страшным преступником. В один летний деньраспространился в арестантских палатах слух, что вечером будут наказыватьзнаменитого разбойника Орлова, из беглых солдат, и после наказания приведут впалаты. Больные арестанты в ожидании Орлова утверждали, что накажут егожестоко. Все были в некотором волнении, и, признаюсь, я тоже ожидал появлениязнаменитого разбойника с крайним любопытством. Давно уже я слышал о нем чудеса.Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровно стариков и детей, – человек сстрашной силой воли и с гордым сознанием своей силы. Он повинился во многихубийствах и был приговорен к наказанию палками, сквозь строй. Привели его ужевечером. В палате уже стало темно, и зажгли свечи. Орлов был почти без чувств,страшно бледный, с густыми, всклокоченными, черными как смоль волосами. Спинаего вспухла и была кроваво-синего цвета. Всю ночь ухаживали за ним арестанты,переменяли ему воду, переворачивали его с боку на бок, давали лекарство, точноони ухаживали за кровным родным, за каким-нибудь своим благодетелем. На другойже день он очнулся вполне и прошелся раза два по палате! Это меня изумило: онприбыл в госпиталь слишком слабый и измученный. Он прошел зараз целую половинувсего предназначенного ему числа палок. Доктор остановил экзекуцию толькотогда, когда заметил, что дальнейшее продолжение наказания грозило преступникунеминуемой смертью. Кроме того, Орлов был малого роста и слабого сложения, и ктому же истощен долгим содержанием под судом. Кому случалось встречатькогда-нибудь подсудимых арестантов, тот, вероятно, надолго запомнил ихизможденные, худые и бледные лица, лихорадочные взгляды. Несмотря на то, Орловбыстро поправлялся. Очевидно, внутренняя, душевная его энергия сильно помогаланатуре. Действительно, это был человек не совсем обыкновенный. Из любопытства япознакомился с ним ближе и целую неделю изучал его. Положительно могу сказать,что никогда в жизни я не встречал более сильного, более железного характеромчеловека, как он. Я видел уже раз, в Тобольске, одну знаменитость в таком жероде, одного бывшего атамана разбойников. Тот был дикий зверь вполне, и вы,стоя возле него и еще не зная его имени, уже инстинктом предчувствовали, чтоподле вас находится страшное существо. Но в том ужасало меня духовное отупение.Плоть до того брала верх над всеми его душевными свойствами, что вы с первоговзгляда по лицу его видели, что тут осталась только одна дикая жажда телесныхнаслаждений, сладострастия, плотоугодия. Я уверен, что Коренев – имя тогоразбойника – даже упал бы духом и трепетал бы от страха перед наказанием,несмотря на то, что способен был резать даже не поморщившись. Совершеннопротивоположен ему был Орлов. Это была наяву полная победа над плотью. Виднобыло, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки инаказания и не боялся ничего на свете. В нем вы видели одну бесконечнуюэнергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду достичь предположенной цели.Между прочим, я поражен был его странным высокомерием. Он на все смотрел как-тодо невероятности свысока, но вовсе не усиливаясь подняться на ходули, а так,как-то натурально. Я думаю, не было существа в мире, которое бы могло подействоватьна него одним авторитетом. На все он смотрел как-то неожиданно спокойно, какбудто не было ничего на свете, что бы могло удивить его. И хотя он вполнепонимал, что другие арестанты смотрят на него уважительно, но нисколько нерисовался перед ними. А между тем тщеславие и заносчивость свойственны почтивсем арестантам без исключения. Был он очень неглуп и как-то страннооткровенен, хотя отнюдь не болтлив. На вопросы мои он прямо отвечал мне, чтождет выздоровления, чтоб поскорей выходить остальное наказание, и что он боялсясначала, перед наказанием, что не перенесет его. «Но теперь, – прибавил он,подмигнув мне глазом, – дело кончено. Выхожу остальное число ударов, и тотчасже отправят с партией в Нерчинск, а я-то с дороги бегу! Непременно бегу! Вот толькоб скорее спина зажила!» И все эти пять дней он с жадностью ждал, когда можнобудет проситься на выписку. В ожидании же он был иногда очень смешлив и весел.Я пробовал с ним заговорить об его похождениях. Он немного хмурился при этихрасспросах, но отвечал всегда откровенно. Когда же понял, что я добираюсь доего совести и добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на менядо того презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазахкаким-то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как сбольшим. Даже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минутуон расхохотался надо мной самым простодушным смехом, без всякой иронии, и, яуверен, оставшись один и вспоминая мои слова, может быть, несколько раз онпринимался про себя смеяться. Наконец, он выписался еще с не совсем поджившейспиной; я тоже пошел в этот раз на выписку, и из госпиталя нам случилосьвозвращаться вместе: мне в острог, а ему в кордегардию подле нашего острога,где он содержался и прежде. Прощаясь, он пожал мне руку, и с его стороны этобыл знак высокой доверенности. Я думаю, он сделал это потому, что был оченьдоволен собой и настоящей минутой. В сущности, он не мог не презирать меня инепременно должен был глядеть на меня как на существо покоряющееся, слабое,жалкое и во всех отношениях перед ним низшее. Назавтра же его вывели квторичному наказанию…