Детство - Тове Дитлевсен Страница 14

Фрекен Маттиасен попросила выяснить дома, разрешат ли мне идти в гимназию, хотя я и не ответила на экзамене, сколько длилась Тридцатилетняя война – никогда не научусь понимать такие шутки. Фрекен Маттиасен говорит, что я способная и мне надо учиться дальше. Я тоже хочу, но твердо знаю, что позволить себе это мы не можем. Без особой надежды я всё равно спрашиваю отца, он приходит в необычайное возбуждение и презрительно рассуждает о синих чулках и студентках, что так уродливы и тщеславны. Однажды ему нужно было помочь мне с докладом о Флоренс Найтингейл, но он только и смог рассказать, что о ее больших ногах и неприятном запахе изо рта, поэтому пришлось обратиться к фрекен Моллеруп. Вообще-то отец написал за меня много работ и получил за них хорошие оценки от фрекен Маттиасен. Схема не давала осечки, пока он не завершил работу об Америке словами: «Америка считается страной свободы. Раньше эта свобода означала преданность самому себе, своей работе и своей земле. Сейчас это свобода умереть с голода, если у тебя нет денег на еду». Что, ради всего святого, спросила моя учительница, ты имеешь в виду под этим нравоучением? Объяснить я не смогла, и только за старания нам поставили «очень хорошо». Нет, я не могу продолжить учебу, и от детства моего осталось совсем немного. Я должна выпуститься из школы, пройти конфирмацию и получить работу в чужом доме, где у меня будет много дел. Будущее – чудовищный, могущественный колосс, который скоро обрушится и раздавит меня. Мое изорванное в клочья детство треплется вокруг меня, и стоит залатать одну дыру, как тут же появляется новая. От этого я становлюсь ранимой и раздражительной. Я дерзко отвечаю маме, а она злорадствует: давай-давай, вот погоди, начнешь жить среди чужих людей! Их главная боль – Эдвин, с которым мы сблизились с тех пор, как у него возникли разногласия с родителями. Я не питаю к нему никаких глубоких и болезненных чувств, поэтому он без тени страха может открыться мне, в чем только захочет. Отец всегда верил, что из Эдвина выйдет толк, ведь в детстве у него было столько талантов. Он играл на гитаре, пел под ее аккомпанемент и всегда получал роль принца в школьных представлениях. Все девочки в школе и во дворе были влюблены в него, и, так как мы ходили в одну и ту же школу, учителя всегда с удивлением спрашивали меня: это у тебя такой красивый и прилежный брат? Отец ликовал, что Эдвин состоит в Движении юношеского спорта и вкладывает в партию всю душу. Отец любил повторять, что не уважает министров, не державших в руках лопаты, так что кто знает, какого будущего он желал для Эдвина? Но сейчас все мечты растоптаны. Эдвин ждет не дождется славного дня, когда станет подмастерьем и сможет сам издеваться над бедными учениками. В восемнадцать лет он уйдет от родителей, снимет собственную комнату и будет заниматься там своими делами в тишине и покое. Он хочет жить в таком месте, куда сможет приводить девушек, потому что в этом вопросе моя мама абсолютно непримирима. Для нее молодые девушки – вражеские агенты, которые так и рыщут повсюду, чтобы выйти замуж и сесть на шею работящему мужу, на чье обучение родители копили, отказывая себе. И теперь, когда он стал зарабатывать, с горечью говорит мама моему отцу, и понемногу может возвращать, он, конечно же, уходит из дома. Это какая-то девица вбила ему в голову. Такие разговоры родители ведут, укладываясь в постель, – они считают, что я уже сплю. Я хорошо понимаю Эдвина, потому что здесь ему уже не место, и, как только мне исполнится восемнадцать лет, тоже уйду. Но мне понятно и разочарование отца. Недавно, когда они ругались, брат выпалил, что Стаунинг пил и у него были любовницы. Отец покраснел от злости и влепил ему такую ужасную пощечину, что брат свалился на пол. Прежде я никогда не видела, чтобы отец бил Эдвина, да и меня он ни разу не ударил. Однажды вечером, когда родители в постели снова обсуждали эту проблему, отец сказал: пусть Эдвин приглашает свою девушку к нам домой. Нет у него девушки – по крайней мере, постоянной, отрезала мама. Есть, ответил отец, иначе бы он не ходил каждый вечер гулять. Ты сама и гонишь его отсюда. Как и в других редких случаях, когда отец крепко стоял на своем, маме пришлось сдаться, и на следующий день Эдвину предложили позвать Сольвейг на вечерний кофе. Я много слышала о Сольвейг, но никогда ее не видела. Я знала, что она и мой брат любят друг друга и поженятся, как только он станет подмастерьем. Еще я знала, что он ходит к ней домой и очень нравится ее родителям. Он познакомился с ней на танцах в Народном доме. Сольвейг живет на Энгхавевай, и ей, как и брату, семнадцать лет. Ее отец – веломеханик с собственной мастерской на Вестерброгаде. Она выучилась на дамского парикмахера и хорошо зарабатывает.

Наступает вечер, и мы с опаской следим за каждым маминым движением. Я помогаю ей расстелить нашу единственную белую скатерть, а Эдвин напрасно пытается поймать ее взгляд, чтобы улыбнуться в ответ. Он одет в костюм для конфирмации, рукава и штанины уже коротковаты. Отец нарядился в свой лучший воскресный костюм и сидит на самом краешке дивана, нервно теребя узел на галстуке, будто он сам здесь в гостях. Я приношу блюдо пирожных с кремом и ставлю посреди стола. В дверь звонят, и брат, едва не запутавшись в ногах, бросается открывать. Из коридора слышится ясный смех, и мама крепко сжимает губы и хватается за вязание, взявшись за него со всем пылом. Добрый день, говорит она и, не поднимая глаз на Сольвейг, протягивает ей руку. Присаживайтесь, пожалуйста. С тем же успехом она могла бы сказать: катись к чертям, – но Сольвейг, кажется, не замечает напряженности и, улыбаясь, садится. Она кажется мне очень красивой. Светлые волосы венком оплетают голову, на румяных щеках глубокие ямочки, а синие глаза будто вечно смеются. Она не замечает нашего молчания и сама говорит весело и уверенно, словно привыкла отдавать приказы. Она рассказывает о своей работе, о родителях, об Эдвине и как она рада наконец-то побывать в его доме. Мама еще больше мрачнеет и продолжает вязать, как будто взяла сдельную работу. В этот момент Сольвейг всё-таки что-то замечает и произносит: конечно, это удивительно! Когда мы с Эдвином поженимся, вы станете моей свекровью. Она смеется от всего сердца в полной тишине, а мама внезапно разражается слезами. Это невыносимо неловко, и никто не знает, что делать. Мама плачет, но вязания не бросает, и в ее слезах нет ничего волнующего или трогательного. Альфрида! – восклицает отец с укором, а ведь он никогда не называет ее по имени. Я в отчаянии хватаю кофейник. Не хотите ли еще кофе? – спрашиваю у Сольвейг и, не дождавшись ответа, наливаю ей полную чашку. Надеюсь, она поверит, что у нас принято так себя вести. Спасибо, отвечает она с улыбкой. На мгновение все замолкают. Брат угрюмо упирается взглядом в скатерть. Сольвейг преувеличенно тщательно добавляет в кофе сливки и сахар. Слезы ручьем текут из-под маминых опущенных век, и Эдвин неожиданно отталкивает свой стул так, что тот ударяется о буфет. Пойдем, Сольвейг, говорит он, мы уходим. Я так и думал, что она всё испортит. Прекрати реветь, мама. Я женюсь на Сольвейг, хотите ли вы этого или нет. Прощайте. Держа Сольвейг за руку, он спешит к выходу, не дав ей попрощаться. Дверь с грохотом захлопывается за ними. Только после этого мама снимает очки и вытирает глаза. Ты сам всё видел, с упреком бросает она отцу. Он непременно должен был пойти в ученики – и вот что вышло! Эта девица ни за что не выпустит из рук такое сокровище! Уставший отец привычно ложится на диван, ослабляет галстук и расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке. Не в этом дело, говорит он без злости, но так ты вытравишь детей из дома.