Герцог - Сол Беллоу Страница 13

— Я не могу допустить, чтобы ты сломал себе шею, — сказал Асфалтер. — Лучше скажу… Тут у нас есть лаборантка, она сидит с твоей дочкой, так она мне много чего рассказала про твою жену.

— Что конкретно?

— Про нее и Валентайна Герсбаха. Он там днюет и ночует, на Харпер авеню.

— Правильно. Я знаю. Он единственный, на кого можно положиться в нашей ситуации. Я ему доверяю. Он показал себя настоящим другом.

— Да знаю я это, знаю, — сказал Асфалтер. На его бледном круглом лице проступили веснушки, большие, темные с поволокой глаза глянули с горестной задумчивостью. — Все знаю. Валентайн безусловно украсил жизнь в Гайд-парке, какая еще там оставалась. Удивительно, как мы без него обходились раньше. Сколько от него тепла, шума — и шотландцев с японцами славно изобразит, и голосом погрохочет. Любой разговор забьет. Кипит человек жизнью! Да, этого хоть отбавляй. И раз ты сам привел его, все считают его твоим закадычным другом. Он первый об этом говорит. А сам…

— Что сам?

Асфалтер выдержанно спросил: — Ты что, не знаешь? — У него отлила от лица кровь.

— Что я должен знать?

— Я считал само собой разумеющимся, что при твоем уме — таком незаурядном — ты что-то знал. Или догадывался.

Какой-то ужас готов был обрушиться на него. Герцог призвал на помощь мужество.

— Ты о Маделин? Я понимаю, иногда… молодая все-таки женщина… она конечно…

— Нет, — сказал Асфалтер. — Не иногда. — И выложил: — Всегда.

— Кто! — сказал Герцог. Кровь кинулась ему в голову и разом схлынула. — Герсбах?

— Вот именно. — Асфалтер уже не владел лицом, оно смялось от боли. Губы спекшиеся, черные.

Герцог кричал: — Не смей так говорить! Не смей это говорить! — И оскорбленно глядел на Лукаса. Им овладела мутная, тошнотная слабость. Его тело словно ужалось, в один миг ссохшись, выдохшись, заскорузнув. Он едва не потерял сознание.

— Расстегни воротник, — сказал Асфалтер. — У тебя не обморок, нет? — Он гнул книзу голову Герцога. — Колени разведи, — сказал он.

— Пусти, — сказал Мозес, но в голове было горячее варево, и он сидел скрючившись, пока Асфалтер отхаживал его.

Все это время, сложив на груди лапы, на них красными сухими глазами взирала громоздкая бурая обезьяна, испуская зловещий ток. Смерть, думал Герцог. Вот — настоящее. Зверь умирает.

— Тебе лучше? — сказал Асфалтер.

— Открой хоть окно. Вонища в ваших зверинцах.

— Оно открыто. На, глотни воды. — Он сунул Мозесу бумажный стаканчик. — Прими таблетку. Сначала эту, потом бело-зеленую. Прозин. — Пробку не могу вынуть. Руки дрожат.

Герцог отказался от таблеток. — Лук… это правда — про Маделин и Герсбаха? — сказал он.

Взвинченный, с бледным конопатым лицом и чернотами глаз, Асфалтер сказал: — Очнись! По-твоему, я, что ли, это придумал? Наверно, я не очень тактично сказал. Я думал, ты сам давно догадался… Конечно, правда. — И неловким движением своих лаборантских рук он словно сунул ему эту правду — дальше, мол, сам разбирайся. Он натужно дышал. — Ты действительно ничего не знал?

— Да.

— Но теперь-то тебе все ясно? Складывается картина?

Герцог лег грудью на стол и переплел пальцы. Он смотрел на мотающиеся сережки, красноватые и фиолетовые. Остаться в своей скорлупе, уцелеть и выжить — на большее он сейчас не рассчитывал.

— Кто тебе рассказал? — сказал он.

— Джералдин.

— Кто это?

— Джерри — Джералдин Портной. Я думал, ты ее знаешь. Приходящая няня у Мади. Она работает в анатомическом театре.

— Чего-чего?..

— Тут за углом медицинский факультет и при нем анатомичка. У нас любовь. Вообще-то ты ее знаешь, она ходила на твои лекции. Хочешь поговорить с ней?

— Нет, — зло отрезал Герцог.

— Она написала тебе письмо и отдала мне, чтобы я сам решил, передавать тебе или нет.

— Я не буду его сейчас читать.

— Возьми, — сказал Асфалтер. — Может, потом захочешь прочесть. Герцог сунул конверт в карман.

Сидя в вагоне на своем плюшевом месте, с чемоданом на коленях вместо письменного стола, бежавший из Нью-Йорка со скоростью семьдесят миль в час, Герцог недоумевал, отчего он не расплакался тогда у Асфалтера. Он легко пускал слезу, стесняться Асфалтера тоже незачем, они старинные друзья, у них столько общего — происхождение, привычки, характеры. Но когда Асфалтер поднял крышку и показал правду, что-то скверное вползло в его каморку, смотревшую по двор, как дух какой-нибудь забористый или липкая стыдная подробность. Слезы тут не подойдут. Уж очень похабная причина, абсолютно дикая. Вот кто действительно умел с отменным чувством пролить слезу, так это Герсбах. Горячей слезой частенько омывался его карий с краснотой глаз. Всего несколько дней назад, когда Герцог приземлился в О'Хэар и обнимал дочурку, там же был верзила Герсбах, струивший сочувственные слезы. Очевидно, думал Герцог, он и в постели с Маделин обливается по мне слезами. Бывают минуты, когда мне противны мое лицо, нос, губы, потому что у него они тоже есть.

Да, на Рокко в тот день лежала тень смерти.

— Чертовски неприятно, — сказал Асфалтер. Он затянулся несколько раз и бросил сигарету. Пепельница была набита длинными окурками — он выкуривал в день две-три пачки. — Давай пропустим по маленькой. Пообедаем вместе. Я веду Джералдин в «Волну». Там и решишь, как тебе с нею быть.

Сейчас Герцог задумался о некоторых странных обстоятельствах в связи с Асфалтером. Возможная вещь, что я повлиял на него, ему передалась моя эмоциональность. Он заключил Рокко, этого косматого мыслителя, в свое сердце. Как иначе объяснить эту панику — подхватить Рокко на руки, разжать ему зубы, дышать рот в рот? Боюсь, с Луком неладное. Надо заняться им — и странностями этими, и вообще. Тебе надо бы сделать манту. Я не мог понять… Герцог прервался. Проводник позвонил к ленчу, но у Герцога не было времени на еду. Он приступал к другому письму.

Уважаемый профессор Бышковский, благодарю за любезный прием в Варшаве. По причине моего нездоровья наша встреча скорее всего разочаровала Вас. Я сидел у него дома и сворачивал пилотки и кораблики из «Трибуна люду», а он как мог подталкивал беседу. Наверно, он был мною очень озадачен, этот высокий дородный профессор в твидовом охотничьем костюме песочного цвета (бриджи, норфолкская куртка). Я убежден, что у него доброе сердце. И глаза у него — такие славные. Полноватое красивое лицо, вдумчивое, мужское. А я сворачивал бумажные пилотки — о детях, должно быть, задумался. Пани Бышков-ская, радушно склоняясь надо мной, предлагала варенье к чаю. У них полированная, старая мебель ушедшей центральноевропейской эпохи — впрочем, и нынешняя эпоха отходит, и, может, еще быстрее, чем все прочие. Надеюсь, Вы меня простите. Сейчас я нашел возможность прочесть Ваш труд об американской оккупации Западной Германии. Многие факты производят тягостное впечатление. Впрочем, у меня не спрашивали совета ни президент Трумэн, ни мистер Макклой (Джон Дэй Макклой — верховный комиссар в Западной зоне Германии). Признаться, я не изучал германский вопрос с должным вниманием. По-моему, никакому правительству нельзя верить до конца. Есть еще восточногерманский вопрос. Вы его даже не коснулись в своем исследовании.