Дневник любви - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 12

Мои отношения с Данкой никогда не были очень близкими. Мы решительно не могли служить образцом для других сестер. Даже будучи еще девочками, обе упорно отказывались носить одинаковые платья. Хотя разница между нами только два года (Данка младшая, но все говорят, что она выглядит старше меня), однако характеры и темперамент у нас диаметрально противоположные. Данка никогда не любила танцев, развлечений, путешествий. В театр ходит только на «Дзяды», на Виспянского, считает шедевром «Перепелочку» Жеромского, а выдающейся фигурой в том шедевре — Юлиуша Остерву. (Не хочу, чтобы меня не так поняли. Я сама очень люблю пана Юлиуша и никогда этого перед ним не скрывала, но «Перепелочку» видела только раз, да и то ужасно скучала. Данка не представляет себе жизни без каких-то собраний, митингов, обществ, союзов и другой скукотищи. Все бы ей к чему-то стремиться, все бы способствовать какому-то развитию, все бы что-то организовывать…

Я нисколько ее за это не упрекаю. Наконец, каждый может делать то, что ему угодно. Мы просто не подходим друг к другу. Не думаю, что после основания своего домашнего очага они станут часто приглашать меня к себе. Но представляю, каким адским мучением будет для меня их дом. Потому что она со своим Стасем одного поля ягоды. Как по мне, то сам его вид может вызвать раздражение. Высокого роста, худой, нордического типа с так называемыми «льняными» волосами и высоким лбом. Он никогда не говорит просто. Всегда или мечет громы, или клеймит, или поднимает свой голос, или добивается, или указывает. Производит такое впечатление, словно каждое мгновение готов взойти с поднятой головой на костер и, не моргнув глазом, дать сжечь себя вместе с грузом своих убеждений. Впрочем, мне не в чем его упрекнуть. Он очень приличный мужчина, прекрасно управляет своей фабрикой и делает людям много добра. То, что он происходит из мещанской семьи, для меня лично ничего не значит. Так же, как не импонируют мне мои аристократические кровные связи с материнской стороны. Короче говоря, Станислав меня не привлекает. А уж Тото чувствует себя в его обществе совсем неловко.

Они не могли найти свободный столик, поэтому нам пришлось пригласить их к своему. Единственным утешением была Лула, которую злые языки прозвали «святой Леонией» (что и говорить, невеселое имя!). Я совсем мало ее знаю. Станислав показывался с ней редко. Так или иначе, это была, несомненно, самая милая старая панна из всех, каких мне доводилось видеть. Все знали, что в молодости она пережила драму — ее жених погиб на фронте в 1920 году, и с тех пор она ни на день не сняла траура. Что за анахронизм! Типичная романтическая история в духе прошлого века.

Своей внешностью Лула походила на женскую фигуру с «Полонии» Гротгера. Однако в общении была очень приятна. Сколько изящества в этой женщине! Никогда не видела ее лица без улыбки. Никогда не замечала в ее глазах недоброжелательности, неприязни или хотя бы осуждения. В разговоре она была утонченная, снисходительная и остроумная, однако ее остроумие было старосветского толка — слишком изысканное, обтекаемое и безличное. Несмотря на свою репутацию «святой Леонии», она не избегала никаких тем, по крайней мере, они ее не возмущали. И хотя ей уже наверняка перевалило за сорок, она вся дышала свежестью.

Инициативу в разговоре сразу взял Станислав и принялся рассказывать о последних политических событиях.

Насколько интересует меня внешняя политика — ведь Яцек часто разговаривает со мной о всевозможных дипломатических делах, — настолько плохо я разбираюсь во внутренней, а для Станислава это любимая тема.

Воспользовавшись тем, что разговор приобрел общий характер, я спросила Данку, что слышно дома. Я не была у родителей уже целую неделю и, кроме того, что несколько раз звонила матери, с ними не общалась. Данка известила меня (Данка никогда не говорит — она всегда извещает), как расстроило отца то, что Яцек уехал не попрощавшись. Других новостей нет. Отец ведет теперь какой-то большой процесс о возвращении конфискованного имущества, и его ничто больше не интересует. На следующей неделе собирается поехать куда-то за город, где должна быть охота на волков.

— Если хочешь увидеть отца, приходи завтра. Ты почти не бываешь дома.

В ее взгляде был осуждение. Я хорошо знаю, что она не досказала. Хотела дать мне понять, что я бываю дома только тогда, когда меня приводит туда собственная выгода. Я бы зря потеряла время, если бы стала разъяснять ей, что это не так. Я не скучаю по дому, поскольку, во-первых, имею свой собственный, а во-вторых, мне у них неинтересно. Я очень уважаю отца и очень люблю маму. Правда, мама не отличается большим умом, но это еще не повод считать ее совершенно глупой, как это делает дядя Альбин.

Другое дело, что ее занятия меня не интересуют. К тому же мама порой бывает очень рассеянна, и об этой ее черте даже рассказывают анекдоты. Люди любят посмеяться над другими — дай им только такую возможность. Вот даже об отце рассказывают, что, отвечая на тост во время своего юбилейного банкета, он начал словами: «Высокий суд», — а между тем невозможно представить себе более серьезного человека, чем он. Человека, не только полностью лишенного забавных черт, но прямо-таки удручающего своим достоинством.

Можно ценить все это, можно уважать, но выдержать действительно нелегко. Домашней атмосферой я надышалась до отвала еще до замужества. И, кроме всего прочего, меня дрожь берет, когда я подумаю, что в случае катастрофического разрешения дела Яцека придется вернуться к родителям.

Теперь уже я вряд ли могла бы жить в тех условиях. Ни в Варшаве, ни в Голдове. В Голдове лучше разве что тем, что имеешь дело либо с матерью, либо с отцом. Потому что или мать едет в Виши, или отец в Карлсбад. Зато приезжает немало милых соседей. Всегда там играют в бридж, ездят на охоту, по крайней мере есть хоть немного свободы. А в доме на Вьейской все как в церкви. Вот Данка выросла в той атмосфере, и чувствует себя в ней прекрасно. А почему я не такая? Не раз уже об этом думала.

У меня нет особого влечения к забавам и развлечениям. Меня больше интересует общение с людьми другого типа. Я вполне осознаю то, что, объективно говоря, они, возможно, имеют меньше достоинств, имеют меньший вес по своему общественному положению и культурному уровню, но они свободнее, веселее и не взбираются на котурны.

Прошлой весной я познакомилась на Ривьере со знаменитым Эдуардом Эррио. Человек тоже весьма достойный, несколько раз был премьером, возглавлял парламент, однако в обществе не говорит о скучных вещах и умеет быть очень остроумным. И почему это у нас такие господа считают святым долгом носиться со своей серьезностью и подавлять ею всех вокруг. Оставляют ее только тогда, когда остаются один на один с приглянувшейся им женщиной. Боже мой, и какие они бывают тогда смешные! Хотя бы той же самой разницей. «Люблю вас горячо», «Вся жизнь целовал бы такие ножки». Хорошо еще, если не говорят: «Солнышко ты мое». Или: «Съел бы тебя с косточками». А достаточно кому-нибудь через минуту войти в комнату, как такой пан вдруг запнется и его лицо тут же становится как мраморное.

Меня не раз разбирал смех, когда я представляла себе отца в такой ситуации. Не знаю, есть ли у него теперь какая-нибудь приятельница, но что-то мне не верится, чтобы всю жизнь он был верен матери. Именно потому и не верится, что мать так часто и с таким упоением об этом говорит. И его седая бородка, и роговые очки, и эти важные манеры… Как бы оно все выглядело в уютном гнездышке некой куколки! А может, и правду как говорит мать, он ей не изменял. Но это не означает, что он того не хотел бы, потому что убеждения часто подавляют в человеке предпочтения.