Тайна поместья Горсторп - Артур Конан Дойл Страница 11

Так писала «Пештер Абендблатт», в действительности же полиции не удалось пролить ни малейшего света на обстоятельства этого преступления. Никаких следов убийца не оставил, а мотива, способного подвигнуть кого-либо на столь чудовищное злодеяние, не мог найти даже самый изобретательный ум. Профессор был так углублен в свои изыскания, что жил словно бы за пределами этого мира и потому никогда не пробуждал враждебности ни в одном людском сердце. Нанести ему смертельный удар мог только изверг рода человеческого, беспощадный дикарь, любящий проливать кровь ради крови.

Если официальное расследование не принесло вовсе никакого результата, то народная молва быстро нашла козла отпущения. В первых газетных сообщениях об убийстве упоминалось, что, когда профессор покидал университет, в привратницкой оставался некто Шиффер. Поскольку он был евреем, а евреев в Венгрии никогда не любили, публика стала требовать его ареста, однако из-за отсутствия каких-либо улик, позволявших предъявить ему обвинение, власти, как и надлежало, отказались удовлетворить прихоть толпы. Райнмауль, человек старый и уважаемый, торжественно заявил, что Шиффер был с ним в привратницкой, пока они оба, услыхав вопль солдата, не бросились на место трагедии. О том, чтобы обвинить в убийстве самого Райнмауля, никто даже не думал, однако поговаривали, будто всем известная их с Шиффером давняя дружба могла склонить его к лжесвидетельству. Волна людского гнева поднялась так высоко, что Шиффера, вероятно, растерзала бы толпа, если бы не происшествие, представившее дело в совершенно ином свете.

Утром 12 декабря, через девять дней после таинственной смерти профессора, богемский еврей Шиффер был найден в северо-западном углу Грандплац мертвым и обезображенным почти до неузнаваемости. Голова, как и у фон Хопштайна, была расколота надвое. На теле также имелись многочисленные глубокие раны: по-видимому, злодей, войдя в раж, не переставал яростно рубить уже мертвую жертву. Накануне шел снег, и на площади лежали сугробы толщиной не менее фута. Судя по тонкому савану, укрывшему труп, в ночь убийства снегопад продолжался. Это обстоятельство могло бы помочь следствию, позволив полицейским обнаружить отпечатки ног убийцы, но преступление, увы, совершилось в таком месте, где днем бывало очень людно. Кроме того, даже если бы следы убийцы не терялись среди множества других, они не были бы надежной уликой, потому что снег, не прекращавший падать, довольно сильно их замел.

Это убийство оказалось столь же непроницаемо загадочным и лишенным мотива, как и убийство профессора фон Хопштайна. В кармане мертвеца обнаружили порядочную сумму золотом да еще несколько ценных банкнот, на которые никто не покусился. Первым делом полиция предположила, что убитый ссудил кому-то деньги, а должник таким образом избавил себя от необходимости платить, однако и в этом случае казалось маловероятным, чтобы злодея не соблазнил такой большой куш. Шиффер квартировал в доме 49 на улице Марии-Терезии у вдовы по фамилии Груга. Согласно показаниям этой женщины и ее детей, последний день своей жизни убитый просидел, запершись, в своей комнате, в состоянии глубокого уныния, вызванного подозрением, которое закрепила за ним народная молва. Вдова слышала, как около одиннадцати часов вечера ее квартирант вышел на роковую прогулку, и, поскольку у него имелся собственный ключ, решила лечь спать, не дожидаясь его возвращения. То, что он вышел гулять так поздно, объяснялось, вероятно, боязнью быть узнанным при свете дня.

Второе убийство, произошедшее вскоре после первого, повергло в состояние крайнего возбуждения и даже ужаса не только Будапешт, но и всю Венгрию. Загадочная угроза, казалось, нависла над головой каждого. Если в нашей стране когда-то и наблюдалось нечто подобное, то только в ту пору, когда в Лондоне бесчинствовал Уильямс, чьи преступления описал Де Куинси ^[3]. Убийства фон Хопштайна и Шиффера имели так много общего, что никто не сомневался в их взаимосвязи. В обоих случаях злоумышленник действовал не с целью ограбления и вообще без какого-либо явного мотива, не оставив совершенно никаких улик. Наконец, ужасающие раны были нанесены, очевидно, одним и тем же оружием. Следовательно, и держала его, по всей вероятности, одна рука.

Таковы были успехи следствия по этим делам, когда случились происшествия, о которых я сейчас намерен рассказать. Ради удобства читателя начну повествование с небольшой предыстории.

Отто фон Шлегель был младшим сыном родовитых силезских дворян. Отец сперва прочил ему карьеру по военной части, но, вняв советам учителей, разглядевших в юноше удивительные способности, отправил его в Будапешт изучать медицину. Молодой Шлегель схватывал, как говорится, на лету, обещая стать одним из самых блестящих выпускников университета. Много читая, он не был книжным червем и, благодаря своей подвижной здоровой энергической натуре, пользовался чрезвычайной популярностью у товарищей.

В преддверии новогодних экзаменов Шлегель усердно трудился. Даже слухи о загадочных убийствах, взволновавшие весь город, не отвлекли его от занятий. В канун Рождества, когда в каждом доме горели огни и из биркеллера ^[4] в студенческом квартале доносился рев застольных песен, товарищи наперебой зазывали Шлегеля на пирушки, но он, отклонив все приглашения, взял книги под мышку и направился на квартиру к Леопольду Штраусу с намерением проработать весь вечер напролет.

Штраус и Шлегель были закадычными друзьями. Оба силезцы, они знали друг друга с детства. Их обоюдная привязанность вошла в университете в поговорку. Учась почти так же блестяще, как Шлегель, Штраус серьезно соперничал с ним за звание лучшего студента, что, однако, только укрепляло их дружбу и взаимное уважение. Шлегель восхищался смелым упорством и неизменно бодрым настроением товарища своих детских игр, а тот, в свою очередь, видел в нем талантливейшего, умнейшего и разностороннейшего из людей.

Друзья все еще работали (один вслух читал учебник анатомии, а другой отмечал на черепе, который держал в руке, называемые части), когда колокол церкви Святого Григория глубоким голосом возвестил наступление полуночи.

– Послушай-ка, дружище! – воскликнул Шлегель, захлопывая книгу и протягивая длинные ноги к весело потрескивающему огню. – Вот и рождественское утро наступило! Пусть это будет не последнее Рождество, которое мы празднуем вместе!

– И пусть до прихода следующего мы выдержим все эти чертовы экзамены! – отозвался Штраус. – Знаешь что, Отто, сейчас нам не помешает распить бутылочку винца. Она припасена у меня для этого случая.

С улыбкой на честном южнонемецком лице он достал из угла, где были горкой сложены книги и кости, длинношеюю бутылку рейнвейна.

– Уютно сидеть дома в такую ночь, – сказал Отто фон Шлегель, глядя в окно на заснеженный город, – когда на улице так ветрено и промозгло. Твое здоровье, Леопольд!