Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса Страница 107

Высокочтимая Дама слушала его молча, глядя прямо в глаза. Наконец благодарно кивнула.

— Я знала, что вы верный друг, доктор Балагер, — сказала она самоуверенно.

— Надеюсь доказать это, донья Мария. Хочу думать, что мой совет не обидел вас.

— Очень хороший совет, в этой стране никогда не знаешь, что может случиться, — процедила она сквозь зубы. — Я поговорю с доктором Чириносом завтра же. Все будет сделано в строгой тайне?

— Ручаюсь честью, донья Мария, — заверил президент, приложив руку к груди.

Он заметил сомнение, промелькнувшее на лице вдовы Генералиссимуса. И догадался, о чем она собирается его попросить.

— Прошу вас не говорить об этом дельце даже моим детям, — проговорила она тихо, как будто боялась, что они услышат. — Причины объяснять не буду, слишком долго.

— Никому, даже им, донья Мария, — успокоил ее президент. — Само собой, разумеется. Позвольте повторить вам, что я восхищаюсь вашим характером, донья Мария. Без вас Благодетель никогда бы не сделал того, что он сделал.

Он выиграл еще одно очко в своей позиционной войне против Джонни Аббеса Гарсии. Реакция доньи Марии Мартинес была предсказуема: жадность в ней преобладала над всеми остальными чувствами и страстями. Высокочтимая Дама и в самом деле внушала доктору Балагеру определенное уважение. Чтобы продержаться столько лет возле Трухильо, сперва любовницей, а потом супругой, Эспаньолите надо было избавиться от всякой чувствительности, от всяких чувств, и прежде всего от жалости, и уйти в расчетливость, в голый расчет, а быть может, и в ненависть.

Реакция Рамфиса, напротив, его озадачила. Через два часа после прибытия с Радомесом, плейбоем Пор-фирио Рубиросой и кучкой друзей в зафрахтованном у «Эр Франс» самолете на базу Сан-Исидро — Балагер первым обнял его у трапа самолета, — свежевыбритый, в генеральской форме с четырьмя звездами, он явился в Национальный дворец отдать последний долг отцу. Он не плакал, не раскрыл рта. Он был бледен, а печальное, красивое лицо оцепенело в странном выражении удивления и неприятия, как будто это тело в парадной форме, с грудью, сплошь покрытой орденами, лежащее в вычурном ящике, окруженном канделябрами, в зале, заполненном траурными венками, не могло и не должно было находиться здесь, а то, что оно находилось здесь, означало сбой во вселенском миропорядке. Он долго смотрел на труп отца с какими-то гримасками, которых не мог сдержать; как будто мышцы лица пытались сбросить прилипшую к коже невидимую паутину.

— Я не буду так великодушен, как ты с твоими врагами, — проговорил он, наконец.

И тогда доктор Балагер, стоявший рядом с ним, в строгом трауре, сказал ему на ухо:

— Нам необходимо поговорить несколько минут, генерал. Я знаю, что для вас это очень тяжелый момент. Но есть дела неотложные.

Рамфис превозмог себя, кивнул. Вдвоем они ушли в президентский кабинет. По дороге в окна они видели гигантскую, умножающуюся толпу, к которой все подходили и подходили новые люди, из городских предместий и соседних селений. Очередь, по четыре или по пять в ряд, растянулась на несколько километров, и вооруженные солдаты с трудом сдерживали народ. Люди выстаивали по многу часов. А подойдя к ступеням дворца и оказавшись совсем рядом с гробом Генералиссимуса, устраивали душераздирающие сцены, разражались рыданиями, истерическими воплями.

Доктор Балагер прекрасно сознавал, что от этого разговора зависело как его будущее, так и будущее Доминиканской Республики. И потому решился на то, что делал лишь в исключительных случаях, ибо это противоречило его сдержанной и осторожной натуре: пошел ва-банк. Он подождал, пока старший сын Трухильо сел напротив его стола — за окном колыхалась и кипела, точно штормовое море, толпа, ожидавшая своей очереди пройти мимо трупа Благодетеля, — и в своей обычной спокойной манере, без малейшего беспокойства сказал то, что тщательно приготовил заранее:

— От вас и только от вас зависит, чтобы жило какое-то время, долго или вообще погибло дело, которому посвятил жизнь Трухильо. Если его наследие пропадет, Доминиканская Республика снова погрязнет в варварстве. Мы снова начнем соперничать с Гаити, как до 1930 года, когда мы были самым жалким и жестоким народом во всем западном полушарии.

Во время его долгой речи Рамфис не перебил его ни разу. Слушал ли он его? Он не соглашался и не возражал; взгляд, устремленный на него, иногда уходил куда-то в пространство, и доктор Балагер думал, что, наверное, с такого взгляда начинались у него кризисы душевного недуга, острой депрессии, из-за которых его запирали в психиатрические клиники Франции и Бельгии. Но если Рамфис слушал, то, по-видимому, взвешивал его доводы. Потому что, хотя и был гулякой, выпивохой, не имел призвания к политике и обостренного гражданского чувства и, казалось, все его чувствования растрачивались на женщин, лошадей, самолеты, пьянки, он мог быть не менее жестоким, чем его отец, в уме ему отказать было нельзя. Возможно, он единственный в этой семье был способен видеть дальше своего носа и слушать не только свой желудок и свой фаллос. Ум у него был быстрый, острый, и если бы он его оттачивал, то результаты могли быть великолепными. К этому уму и обращался Балагер с отчаянной откровенностью. Поскольку был убежден, что это — последняя остававшаяся у него карта, если он не хочет, чтобы сеньоры с пистолетами вымели его, как использованную бумажку.

Когда он замолчал, генерал Рамфис был еще бледнее, чем когда смотрел на труп своего отца.

— За половину того, что вы сейчас мне сказали, доктор Балагер, вы могли бы лишиться жизни.

— Я это знаю, генерал. Но в данной ситуации у меня нет иного выхода, кроме как говорить с вами совершенно откровенно. Я изложил вам политику, которую считаю единственно возможной. Если знаете какую-то другую — в добрый час. Мое прошение об отставке здесь, в этом ящике. Подать его в Конгресс?

Рамфис сделал знак головой, что не надо. Глубоко вдохнул и мелодичным голосом актера радиотеатра заговорил:

— Другими путями, но некоторое время назад я пришел к похожим выводам. — Он пожал плечами в знак вынужденного согласия. — По правде говоря, не думаю, что возможна какая-нибудь другая политика, чтобы не получить marine или коммунистов и чтобы ОАГ и Вашингтон отменили санкции. Я принимаю ваш план. Каждый шаг, каждую меру, каждое соглашение следует обговаривать со

мной и получать мое согласие. Это ясно. Вопросы военного командования и безопасности я беру на себя. Тут я не потерплю ничьего вмешательства, ни вашего, ни гражданских чиновников, ни янки. Никто из прямо или косвенно связанных с убийством папи не уйдет от наказания. Доктор Балагер поднялся из-за стола.

— Я знаю, что вы его обожали, — проговорил он торжественно. — И то, что вы хотите отомстить за чудовищное преступление, хорошо говорит о ваших сыновних чувствах. Никто, а я тем более, не воспрепятствует вашему намерению вершить правосудие. Я сам желаю того страстно.

Проводив сына Трухильо, он выпил стакан воды маленькими глоточками. Сердце входило в обычный ритм. На кон он поставил жизнь, но игру выиграл. Оставалось выполнить то, о чем договорились. Он приступил к выполнению уже на похоронах Благодетеля, в церкви Сан-Кристобаля. Его траурная речь, исполненная проникновенного восхваления Благодетеля, оттененная, однако, загадочными критическими намеками, до слез растрогала некоторых неосведомленных придворных, привела в замешательство других, заставила поднять брови третьих и очень многих смутила, но заслужила поздравления дипломатического корпуса.