Возлюби ближнего своего - Эрих Мария Ремарк Страница 10

– Зачем?

– Я хочу на нее посмотреть.

Мужчина мгновение колебался, затем открыл футляр и вынул инструмент. Он был завернут в фиолетовый шелк. Скрипач осторожно развернул его.

Ребенок долго смотрел на скрипку. Потом с опаской поднял руки и дотронулся до струн.

– Почему ты не играешь? – спросила девочка.

Скрипач не ответил.

– Ну сыграй что-нибудь, – попросила она.

– Мириам! – сдавленно крикнула женщина с младенцем на руках, сидевшая в другом конце зала. – Иди ко мне, Мириам!

Девочка не слушала ее. Она смотрела на скрипача.

– Ты не умеешь играть?

Умею.

– Почему же ты не играешь?

Скрипач смущенно огляделся. Его большая натруженная рука взялась за шейку скрипки. Несколько человек поблизости обратили на это внимание и посмотрели в его сторону. Мужчина не знал, куда ему деть глаза.

– Я же не могу здесь играть, – наконец вымолвил он.

– Почему? – спросила девочка. – Сыграй. Здесь очень скучно.

– Мириам! – снова крикнула мать.

– Ребенок прав, – сказал старик со шрамом на лбу. – Сыграйте! Может, это отвлечет нас немного. Я думаю, что здесь это не запрещено.

Скрипач колебался еще минуту. Потом он вынул из футляра смычок, натянул его и приложил скрипку к плечу. В зале раздались первые нежные звуки.

Керну показалось, что к нему что-то прикоснулось. Будто чья-то рука гонит от него прочь нечто, сидящее в нем. Он хотел защититься, но не смог. Его кожа была против этого. Она внезапно задрожала и стянулась. Затем снова расслабилась, и Керн почувствовал прилив тепла.

Открылась дверь, ведущая в бюро. Показалась голова секретаря. Он вошел в зал, оставив двери открытыми. Проем двери был ярко освещен. В бюро уже горел свет. Маленькая кривая фигурка секретаря темным пятном выделялась на светлом фоне. Казалось, он хотел что-то сказать, но потом наклонил голову и стал слушать. Дверь снова захлопнулась за ним, словно ее закрыла чья-то невидимая. рука.

Лишь одна скрипка господствовала в зале. Она наполняла мелодией тяжелый мертвенный воздух, словно растопляла безмолвное одиночество многих маленьких существ, собирая в одну большую общую тоску и жалобу.

Керн положил руки на колени. Он опустил голову и весь отдался музыке. Она уносила его вдаль, и к самому себе и к чему-то очень чужому. Маленькая черноволосая девочка присела на корточки рядом со скрипачом. Она сидела тихо и неподвижно и смотрела на него.

Скрипка замолчала. Керн немного играл на рояле и достаточно хорошо разбирался в музыке, чтобы понять, что человек играл прекрасно.

– Шуман? – спросил старик, сидящий рядом со скрипачом.

Тот кивнул.

– Играй дальше, – сказала девочка. – Сыграй что-нибудь смешное. Здесь очень грустно.

– Мириам! – тихо крикнула мать.

– Хорошо, – сказал скрипач.

Он снова поднял смычок.

Керн посмотрел по сторонам. Он видел согбенные спины и откинувшиеся назад, отливающие белизной лица; он видел печаль, отчаяние и то мягкое выражение, которое навеяла на них на несколько минут мелодия скрипки, – он видел все это и вспомнил о многих других залах, которые ему приходилось видеть и которые были наполнены беженцами, единственная вина которых заключалась в том, что они родились и жили.

И скрипка завладела всеми в зале. Это казалось непонятным, но в ее звуках люди находили утешение, как на плече возлюбленной. Сумерки все больше и больше охватывали комнату.

«Я не хочу погибать, – подумал Керн, – не хочу погибать! Жизнь, дикая и прекрасная, – я ее еще совсем не знаю; эта мелодия, призыв, голос над далекими лесами, над чужими горизонтами, в неизвестной ночи, – я не хочу погибать!»

Только спустя некоторое время он заметил, что стало тихо.

– Что ты играл? – спросила девочка.

– Немецкие пляски Франца Шуберта, – хрипло вымолвил скрипач.

Старик, сидящий рядом, засмеялся.

– Немецкие пляски! – Он провел рукой по шраму на лбу. – Немецкие пляски, – повторил он.

Секретарь включил свет у двери.

– Следующий… – сказал он.

Керн получил направление на ночлег в отель «Бристоль» и десять талонов на обед в столовую общественного питания на Венцельплац. Когда талоны оказались в его руках, он почувствовал, что очень проголодался. Он почти бежал по улицам, опасаясь, что опоздает.

Керн не ошибся. Все места в столовой были заняты, пришлось ждать. Среди обедающих он увидел одного из своих бывших университетских профессоров. Сперва он хотел подойти и поздороваться, но потом передумал. Он знал, что многие эмигранты не любили, когда им напоминали о прошлой жизни.

Через минуту он увидел, как в столовую вошел скрипач и остановился в нерешительности. Керн махнул ему рукой. Скрипач с удивлением посмотрел на него, затем подошел. Керн смутился. Когда он заметил скрипача, ему показалось, что он знает его уже давно. Только теперь до его сознания дошло, что они ни разу не говорили друг с другом.

– Извините, – сказал он, – я слышал, как вы тогда играли, и подумал, что вы здесь еще новичок.

– Так оно и есть. А вы?

– Я уже был здесь два раза. Вы недавно за границей?

– Четырнадцать дней. Я приехал сюда только сегодня.

Керн увидел, что профессор и сидящий рядом с ним поднялись.

– Вон там освобождаются два места, – быстро сказал он. – Пойдемте?

Они протиснулись меж столов. Профессор шел им навстречу по узкому проходу. Он взглянул на Керна и нерешительно остановился:

– Мне ваше лицо кажется знакомым.

– Я был одним из ваших учеников, – сказал Керн.

– Ах, вот оно что, да… – Профессор кивнул. – Скажите, вы не знаете людей, которым нужны пылесосы? Десять процентов скидки и в рассрочку? Или граммофоны.

Минуту Керн стоял ошеломленный. Профессор был видным специалистом по раковым заболеваниям.

– Нет. К сожалению, нет, – ответил он с участием. Он знал, что это значит, – продавать пылесосы и граммофоны.

– Я так и думал, – профессор посмотрел на него отсутствующим взглядом.

– Простите, пожалуйста, – сказал он потом таким тоном, будто обращался, к совершенно другому человеку, и пошел дальше.

Подали перловый суп с говядиной. Керн быстро очистил свою тарелку. Когда он поднял глаза, скрипач сидел, положив руки на стол; тарелка стояла перед ним нетронутой.

– Вы не едите? – удивленно спросил Керн.

– Не могу!

– Вы больны? – В белом, как известь, свете ламп без абажуров, висящих под потолком, лицо скрипача казалось желтым и безжизненным.