Не только Евтушенко - Владимир Соловьев Страница 99

Юзов этот друг хвастал связью с Максимовым и взялся передать по своим каналам несколько моих рукописей лично редактору «Континента» для публикации в журнале, но, как я выяснил уже из Италии, позвонив Максимову в Париж, до него ничего из посланного не дошло. Максимов сказал мне тогда странную фразу: «Они там растеряли все связи, которые я им оставил». Подозреваю, что мой посыльный просто-напросто снес рукописи в гэбуху, чтобы они сами решали, передавать их в «Континент» или нет. Меня предупреждали против него – те же Войнович и Таня Бек, но у меня не было выбора – ограниченное число знакомых в Москве, и кому из них верить, а кому нет – откуда мне знать? Он был большой, толстый, плотоядный и трусливый человек, хоть и прославился, как чемпион Баку по боксу. Была в нем какая-то гниль, порча, мне сказала об этом зоркоглазая Таня Бек, но я отнес это замечание за счет ее злоречия, а не объекта.

Именно к нему прибыл Яша Гордин, чтобы за ночь прочесть «Трех евреев». В Ленинграде я ни разу не слышал о знакомстве Гордина с этим типом. Чтобы их свела гэбуха, дав Яше задание прочесть мой роман и отчитаться? Понятно, Гордин остался моим романом крайне недоволен, и как только стало известно о моем разрыве с официальной литературой, вдарил по мне: его истерично-погромная антисоловьевская статья в «Литературке», хоть и написана по заданию, но и с личным мстительным вдохновением: дубиной по голове. Честный Яго! Сколько он, бедняга, накопил против меня завистливой злобы – и как долго копил!

Вдобавок, когда я рвал с Питером, как со смертельным врагом, еле ноги унес – свои съели бы с потрохами, свои с еще бо́льшим аппетитом, чем чужие – Гордин мне уже в Москву прислал примирительное письмецо, но я, вспомнив его сальеризм по отношению ко мне, не ответил. Протянуть трубку мира через 650 километров, и ничего в ответ – это при его самолюбии! Вот он теперь и брал реванш, пользуясь указкой гэбухи, а «Литературка» исправляла его статьей допущенную оплошность, ибо я уже вышел из подполья и заявил о своем разрыве с официальной литературой. Какое это все-таки счастье – рвать первым и рвать вовремя. Теперь я – подвижная мишень: меня больше нет там, куда целятся мои ленинградские зоилы из их насквозь гэбизированного Союза писателей.

Хрен с ним, с Питером. А тот плотоядный, с порчей, москвич вызвал меня к себе за тридевять земель в ночь перед отъездом будто по сверхважному и сверхсрочному делу, рассказывал, как погиб один диссидент, когда ему подпилили балкон, а сам вывел меня на свой и кому-то меня там внизу показывал, до сих пор не пойму, как меня тогда не пристукнули на обратном пути в полпервого ночи. Не было, значит, прямого указания, а только припугнуть, но я был не из пугливых – не по мужеству, а по легкомыслию. Пронесло. Еще до этого в подземном переходе с коленцами переходов он объяснял мне, как легко здесь прихлопнуть человека. Кого он пугал – меня или себя? У него был инфаркт, и он хлопнется оземь при одном виде незнакомого человека, вынужденно откровенничал он, больно сжимая мне руку. Думаю, ему дали задание меня припугнуть, не сказав, чем это кончится. Еще он предупреждал меня не очень высовываться, когда окажусь за границей. Стоит ли тогда уезжать? – отвечал я. Скорее всего, он был провокатор, я уже называл его – Володя Левин, умер он вскоре после нашего отвала, пусть земля ему будет пухом.

Войнович когда-то с ним дружил, но потом перестал, и уже Левин выспрашивал меня про Войновича, я, понятно, отмалчивался. Да мне и нечего было говорить. Войнович был весь на виду, его литературный бизнес был, как бы сейчас сказали, прозрачным, он показывал мне зарубежные издания своих книг и рецензии на них в зарубежной периодике.

Он был, конечно, себе на уме, выстраивал свою западную карьеру и очень мне нравился своей смекалистостью, лукавством, доброжелательностью и бесстрашием. Меня немного смущало, что у Чонкина был прототип в виде бравого солдата Швейка, но потом я понял, что, как писатель, он вообще часто паразитировал на других. Чего стоит – забегая вперед – две его антисолженицынские книги с разницей в пару десятилетий? Или ему не давала покоя Нобелевская премия, которая у Солженицына была, а у него нет? Наверное, упрощаю, но он сидел в Москве до самого конца, понимая, что Нобельку может получить не за одну литературу, но и за смертельную опасность, с нею связанную. Когда мы затеяли наш диссент, он нам помогал и не скрывал почему: мы заслонили его от КГБ. Однако, получив пинок под зад, мы решили не сопротивляться – Войнович искренне огорчился нашему отъезду, оставшись один на передовой. На прощальном вечере он сказал, что, похоже, мы правы, а он – нет.

В Москве он пересидел, набирая очки на ту же Нобельку, и уехал только после того, как в один день странным образом погибли его тесть и теща, похоже было, что им помогли, но, когда он заговорил об этом с инкорами, это прозвучало дико и неправдоподобно. КГБ его переиграл.

До меня гэбухе было до поры до времени не добраться – я мягко, но наотрез отказался встретиться с заочно-телефонным Зареевым, а потому мне стали казаться подозрительны любые гости в нашу московскую квартиру. Был грех, и даже не один.

Как-то, в отсутствие Лены, явилась молодая женщина с ребенком и развернула пеленки, но я отказался признать в этом младенце женского пола своего отпрыска, хотя с большим любопытством осматривал взрослую щель, которая начиналась у нее с голого лобка. По срокам вроде бы сходилось, но во время предполагаемого зачатия этого беби – я знаю точно – эта женщина, впоследствии известная деятельница либерального лагеря, целибат не соблюдала, и я мог бы назвать как минимум двух, с кем делил эту весьма привлекательную в постели партнершу с узким нерожалым влагалищем и быстрыми, бурными, громкими реакциями. Как сказала мне про нее ее приятельница: никогда не простаивала. «Кто это так громко орет?» – «Это соседка Катька, беременеет». Вот и забеременела невесть от кого. Так что, младенец мог быть и мой, но все-таки вряд ли. Тем более, аналогичный эпизод случился у меня в Питере, где мужской отпрыск, названный любимым моим мужским именем Антон, больше подходил мне во всех отношениях, включая пол, имя и одинокое сексуальное поведение его матери после романа со мной (муж не в счет – они прожили вместе уже лет пять, а ребенок всё не завязывался).

Потом явился прохиндей Женя Рейн и рыскал по квартире, как настоящий агент в штатском, я все время держал его в поле зрения, за ним нужен был глаз да глаз, абы что́ не обнаружил и не стырил, это ему раз плюнуть, он бы рыскал в любом случае, по собственной инициативе – из любопытства либо что утащить. За ним это водилось, без добычи никогда не уходил, и даже пострадавшие прощали ему эту невинную клептоманию. Когда невинную, а когда – винную. И не только. Никто не верил, что мне удастся получить с него давний должок. Лена, то ли оберегая мои нервы, то ли подначивая, сказала: «Забудь!» Это меня и подзавело. Мы шли с Рейном по Садово-Самотечной, и он мне долго доказывал, что ему эти деньги нужнее, чем мне. И вообще:

– Ну, нет их у меня, хоть режь! Пустой разговор.

– Они у тебя во внутреннем кармане.

– Будь ты проклят, – сказал он и протянул мне триста рублей.

Отомстил на следующее утро, как-то даже без юмора, присущего ему в устных байках: сообщил всем, что я выпал из окна какой-то редакции и лежу в реанимации у Склифософского. Знакомые звонили Лене, спрашивали, как я.