Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1933-1936 гг. - Юрий Фельштинский Страница 98

Второй пункт второго вопроса касается того, насколько «объективная неправда» книги Керенского задевает Троцкого, «не называя его по имени»? С формальной стороны вопрос этот отпадает, ибо Троцкий, как уже указано, назван по имени в книге Керенского именно в связи с «объективной неправдой» на стран. 308–309, не говоря уже о том, что Троцкий был в свое время арестован Керенским по обвинению, основанному на «объективной неправде».

Совершенно очевидно, с другой стороны, что, будучи ближайшим сотрудником Ленина в период подготовки Октябрьской революции, я не мог не знать, на какие средства и в чьих интересах ведется эта подготовка. Суд не может не признать, что если немецкие офицеры генерального штаба, Шидицкий и Люберс, сообщали русскому прапорщику Ермоленко ^[478] о том, что Ленин является агентом Людендорфа, то для Троцкого этот факт не мог оставаться тайной. Во всяком случае, таково было убеждение правительства Керенского, предъявившего мне то же обвинение, что и Ленину ^[479].

Таковы первые сведения, которые я могу сообщить по поводу вопросов суда. Эти сведения могут быть подтверждены неограниченным числом аутентичных цитат и свидетельских показаний. Я в любой момент готов развернуть и уточнить свою аргументацию. Я в любой момент готов прибыть в Лейпциг, чтобы представить все необходимые объяснения суду лично. Вместе с тем мне представляется совершенно незыблемым, что договор должен был быть признан недействительным даже в том случае, если бы историческая наука оказалась сегодня не в силах дать ответ на вопрос об «объективной неправде» в мемуарах Керенского или разошлась в своих мнениях на этот счет.

Допустим на минуту, что автор А. в своей книге сообщил об авторе Б. порочащие сведения в связи с такими обстоятельствами, которые не имеют общественного интереса и вообще не входят в круг исторической науки. Допустим, что издатель Х. при заключении договора с автором Б. сознательно скрыл бы от последнего как изданную им книгу автора А., так и свои рекламы, в которых он уже от собственного имени повторял порочащие сведения. Допустим, далее, что издатель Х. расписывался при переговорах в особом уважении к автору Б. и к его «миросозерцанию». Мог ли бы суд колебаться хоть на минуту в расторжении заключенного при таких условиях договора? Думаю, что нет. Ибо при этом отходит на второй план самый вопрос о том, отвечали ли порочащие сведения А. относительно Б. действительности или нет и верил ли в эти сведения издатель или нет. Ответ на этот вопрос может, разумеется, иметь решающее значение для общей оценки личности Б., но никак не для оценки поведения издателя З., ибо остается фактом, что издатель не только утаил от автора Б. такие обстоятельства, которые должны были для последнего иметь решающее значение, но и сделал автору прямо противоположные заявления (в данном конкретном случае: посвящение на книге о Либкнехте, устные и письменные заявления об особой симпатии к личности автора и его «миросозерцанию»).

Суд постановил, однако, расширить рамки процесса. Я, со своей стороны, могу только приветствовать это, уже потому хотя бы, что это укрепляет мою позицию в процессе. Но вместе с тем я смею думать, что при нынешней постановке вопроса, не ограничивающейся формальными моментами, но входящей в обсуждение политической основы конфликта, суд должен иметь возможность выслушать меня лично, и германское правительство не может мне отказать в праве предстать перед германским судом для предъявления объяснений, неразрывно связанных со всей моей политической деятельностью.

6 февраля 1931 г.