Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль Страница 98

Теперь закроем каталог и оставим Лейпциг!

Чтобы ощутить привкус эпохи, сразу же пересядем в карету князя Ивана Михайловича Долгорукого, поэта и мемуариста, известного в свете под прозвищем Балкон, который при Екатерине II был пензенским губернатором… Колеса кареты ерзали в колеях проселочных дорог, жена губернатора изнывала от непомерной духоты.

– Ох, как пить хочется… мне бы бокал лимонатису!

Иван Михайлович, завидев мужиков, открывал окошко:

– Эй, люди, чьи это владения?

– Барина нашего – Николая Еремеевича Струйского…

Всюду пасущиеся стада, церкви на косогорах, возделанные пашни, босоногие дети на околицах… И наступил полдень.

– Эй, скажите, чья это деревня? – спрашивал Долгорукий.

– Барина нашего – господина Струйского…

Жара пошла на убыль, жена вздремнула на пышных диванах кареты, а губернатор все окликал встречных:

– Эй, чей там лес темнеет вдали?

– Барина нашего – Николая Еремеевича Струйского…

Будто в сказке, весь день проезжали они через владения рузаевского “курфюршества”, и лишь под вечер усталые кони всхрапнули у переезда через реку; на другом берегу, за укрытием крепостного вала, высились белые дворцы и службы, золотом горели купола храмов, какое-то знамя реяло на башне господского дома… Это была Рузаевка – имение Струйского, находившееся в Инсарском уезде Пензенской губернии. И сейчас мало кто знает, что здесь во второй половине XVIII столетия находилась лучшая в мире типография, – потому-то рузаевские издания и попали на международную выставку печатного дела в Лейпциге. Здесь, в Рузаевке, проживал бездарный бард России, умудрявшийся отбивать поклоны и Вольтеру и Екатерине II, за что профессор Ключевский назвал его “отвратительным цветом русско-французской цивилизации XVIII века”.

Почти все историки, словно сговорившись, утверждают, что сведений о Струйском не сохранилось. Но если несколько лет порыскать по старинным журналам и книгам, то найдешь массу разрозненных заметок, статеек, эпиграмм, портретов, оговорок, воспоминаний и поправок, – из этой архивной пыли нечаянно получается сплав, из которого уже можно формировать образ человека, оставившего немалый след в истории книжного дела на Руси…

Емельян Пугачев уничтожил его сородичей, что пошло Струйскому на пользу, ибо он стал богачом, объединившим в своих руках все владения рода. Из Преображенского полка он вышел в отставку прапорщиком и навсегда осел в рузаевской вотчине. Струйский был изрядно начитан, сведущ в науках; проект рузаевского дворца он заказал Растрелли; среди его друзей были стихотворцы Сумароков и Державин; живописец Федор Рокотов писал портреты членов его семьи.

…Паром уже перевез нас на другой берег реки Сумы, и карета пензенского губернатора покатилась через широкие ворота рузаевской усадьбы… Ого! Нас встречает сам хозяин поместья. На нем поверх фрака накинут камзол из дорогой парчи, подпоясанный розовым кушаком, на башмаках – бантики, он в белых чулках; длинные волосы поэта разлетелись по плечам, осыпая перхоть, а на затылке трясется длинная коса на прусский манер.

Итак, читатель, внимание: не станем ничему удивляться!

Первое впечатление таково, что перед нами возник сумасшедший. Сами глаза выдают безумную натуру Струйского: неспокойный, ищущий и в то же время очень пристальный взор. Поражают асимметрия в разлете бровей и несуразность ломаных жестов… Выкрикивая свои стихи:

Пронзайся треском днесь несносным ты, мой слух!

Разись ты, грудь моя! Терзайся весь мой дух! —

Струйский кинулся на шею губернатора, которого чтил как собрата по перу. Затем последовал жеманный поклон его жене, и поэт вдруг… исчез! Но буквально через три минуты Струйский возник снова и, торжественно завывая, прочел губернаторше мадригал, посвященный ее “возвышенным” прелестям… Долгорукий – человек серьезный, к поэзии относился вдумчиво и сейчас был поражен:

– Николай Еремеич, когда же вы успели сочинить это?

Но Струйский снова исчез, а из подвала его дома послышалось тяжкое вздыхание машин, стуки и лязги, после чего поэт преподнес княгине свой мадригал, уже отпечатанный на атласе, с виньетками и золотым обрамлением.

– Как? – воскликнул Иван Михайлович. – Вы, сударь, не только успели сочинить, но успели и отпечатать?

Все было так. Но мадригал был написан бездарными стихами. Содержание не стоило этой драгоценной оправы… Забегая впереди гостей, Струйский провел их в “авантажную” залу, потолок которой украшал живописный плафон с удивительным сюжетом: Екатерина II в образе Минервы сидела поверх облаков в окружении гениев, а под нею плавали в грозовых тучах мешки с деньгами, паслись бараны и коровы, проносились, как метеоры, фунтовые головы сахару…

Николай Еремеевич с маниакальным упорством не уставал терроризировать гостей Рузаевки своими дрянными стихами:

Смертью лишь тоску избуду,

Я прелестною сражен.

А владеть я ей не буду?

Я ударом поражен.

Чувства млеют, каменеют…

От любви ея зараз

Вскрылась бездна,

Мне любезна

Сеть раскинула из глаз.

Ты вспомянешь,

Как уж свянешь

От мороза в лютый час.

Ты мной вздохнешь,

Как заблекнешь,

Не познав любови глас…

Угрюмый лакей провел гостей умыться после дороги.

– Дурак какой-то, – шепнул Долгорукий жене через занавеску. – Сочинения его рассмешат и дохлую лягушку. До чего же несносен! Щеголять же имеет право более тиснением стихов, нежели их складом. Но зато, смотри, как богат… Нам и не снилось такое!

Ближе к ночи, когда по улицам Рузаевки стали ходить сторожа с колотушками, Струйский увлек Долгорукого на верхний этаж.

– Там у меня… Парнас! – сообщил он. – Непосвященные туда не допускаются. Но вы же, друг мой, сами служитель муз…

На рузаевском “парнасе” Долгорукий не знал, куда сесть, на что облокотиться, ибо повсюду густейшим слоем лежала пыль такая, что была похожа на толстое шерстяное одеяло.

– Сия пыль – мой лучший сторож, – пояснил Струй­ский. – По отпечаткам чужих пальцев я могу сразу определить – заходил ли кто на Парнас, кроме меня?

Девять улыбчивых муз окружали мраморную фигуру прекрасного Аполлона, который с трогательной гримасой взирал на чудовищный кавардак рузаевского “парнаса”: бриллиантовый перстень валялся подле полоски оплывшего сургуча, а возле хрустального бокала лежал старый башмак с оторванной напрочь подошвой.

– Башмак-то, – спросил Долгорукий, – к чему держите?

– Из него тоже черпаю вдохновение, – отвечал хозяин…

Струйский долго рассуждал о законах оптики, но губернатор так и не понял, какая связь между стеклянной линзой и… читателем. Декламируя стихи, Струйский больно щипал Долгорукого, и когда Иван Михайлович спустился в спальню к жене, то ужаснулся: