Не только Евтушенко - Владимир Соловьев Страница 95

Если есть евреи, должны быть и антисемиты. И наоборот – взаимная подкормка. Даже если нет евреев, антисемиты не перестанут существовать. Если бы не было евреев, их следовало бы выдумать. Если бы не было антисемитов, их следовало бы выдумать тоже. А то как же? Это во-первых. Во-вторых, если мне физически нравится женщина, мне все равно, что у нее творится в голове. Я как тот чукча, который зарезал жену и несет в чум нижнюю половину:

– С ней никогда не ссорился.

Я тоже не помню, чтобы ссорился с гениталиями противоположного пола, да они и не для ссор созданы, но для «неизъяснимых наслаждений», так? Конечно, можно себе представить какую-нибудь истуканку-фанатичку типа героини еврейского народа Юдифи, отсекающую голову возлюбленному из идеологических соображений, или той же Далилы, антигероини еврейского народа, но я в эти сказки не верю, да и слава богу, теперь не библейские времена. Куда ближе мне история с отсечением гениталий Хроносом папе Урану, когда тот уже достиг оргазма с матерью-женой Геей, но член излился в море, и из пены явилась Афродита. Так что не зря работал старик. Классный миф, но никакого отношения к моему переезду из столицы русской провинции в имперскую: искусство – это эрекция, а не оргазм, и все равно куда излить застоявшееся семя.

В море так в море.

Наступательный и отступательный периоды жизни. В моей, как и в любой другой. Теперь я, как рак, пячусь назад. Уполз в свою нору. Смирись, гордый человек. Как в самосочиненной эпитафии Сковороды: мир меня ловил, но не поймал.

Меня – потерял. А я – вот он: сижу и стучу по клаве.

Колобок.

Не тот, который из анекдота: «Колобок, колобок, я тебя сейчас съем». – «Господи, ну и задолбали меня сегодня! Во-первых, я – беременна. А во-вторых, я – Дюймовочка». Нет, я – настоящий Колобок, сказочный.

Тогдашний мой переезд в Москву можно объяснить тем, что наступательный стиль моей жизни превратился в экспансионистский. Я как русский крестьянин, который, вместо того, чтобы укореняться на своей земле, высасывал из нее все соки и уходил на новые. Ключевский полагал это злокачественным пороком русской истории: экспансионизм кончился тем, что Россия заглотила больше земель, чем могла переварить. Спустя несколько сотен лет она извергла их обратно, но это – забегая вперед на пару десятилетий. Тем более, в моем случае может быть и иное объяснение: кровь кочевых предков, их страсть к перемене мест в поисках Земли обетованной взыграла во мне, когда я возмечтал до отчаяния переехать из Ленинграда в Москву – мечта неосуществимая, и я еще могу оправдать тех, кто верит байкам о помощи КГБ, несмотря на неправдоподобь. Но не тех, кто эти байки распространяет. Юнна Мориц прислала мне недавно свои книжки с сопроводилкой, где среди прочего опровергает эти наветы: «А квартирку вам поменяли все-таки мы со Змойрой (Царство ему небесное, добрейший был человек, чистый, как дитя!), а совсем не те, про кого думает скушнер».

В том-то и дело, что не думает, а врет как сивый мерин – так Юнне и отписал. Он вообще враль каких поискать – чего стоит его мемуар о Бродском, который объявлен другом, хотя Ося не выносил его за версту!

А кто такой Змойра, который помог мне выбраться из гиблого Питера? Чем объяснить мою забывчивость – беспамятством или неблагодарностью? Лучше бы последнее, учитывая, что я сочиняю мемуарный роман. Пусть лучше ретроспективное искажение памяти, чем провалы в ней – диссоциативная амнезия.

Точнее все-таки: метафизический роман.

Именно в связи с моим неожиданным отвалом из Питера на меня и стали навешивать все смертные грехи и шить чуть ли не шпионское досье, которое много лет спустя, в отместку за публикацию «Трех евреев», скушнер и озвучил, разложив по пунктам со свойственным ему педантизмом школьного ябеды-лгунишки. Самое замечательное в этом мифе, что в КГБ я пошел будто бы самолично, чтобы бороться с антисемитизмом. Вот это нонсенс – сунуться в логово антисемитизма, к которому я тогда и в самом деле был чувствителен, чтобы с ним бороться? Каким образом? Кто же я тогда? Нечто среднее между убийцей Столыпина Богровым, авантюристом Феликсом Крулем и честертоновым человеком, который был Четвергом? Интервьюер – скудоум под стать Саше, к тому же его ученик как стихотворец, эпигон эпигона – интересуется, не герой ли я Достоевского?

Дезуха, зашкаливающая в литературщину, конечно, но после катаклизма, который обрушил Россию, те годы, не дожив до легенды, канули в Лету, и теперь в Москве – Питере все съедят: история порушена, связи оборваны, не то что правда, но даже правдоподобие не требуется. Потому так легко искажает факты тот же скушнер: что КГБ помог мне защитить диссертацию в Пушкинском доме, где научные защиты не положены (на самом деле моя защита происходила в Институте музыки, театра и кинематографа); что я был приставлен к нему, как личный его соглядатай, хотя на самом деле скушнер совок совком, вне подозрений, всю жизнь в масть государству, обласкан властями как антипод Бродского, да и чести много, будь я и соглядатаем, чтобы к этой выдающейся посредственности русской поэзии в качестве соглядатая был приставлен другой писатель – не по чину, мания величия лилипута (а если наоборот и это ему было поручено за мной подглядывать и докладывать?); что я выслан за границу с заданием и выступал с антисахаровскими лекциями. На самом деле через пару недель после прибытия в Нью-Йорк мы с Леной опубликовали статью в «Нью-Йорк Таймс», но не против, а в защиту Сахарова, сравнив его, ни мало ни много, с Дон Кихотом – см. главу «Спасибо академику Сахарову», впервые публикуемую в этой книге.

Ну, не анекдот ли: сотрудничать с гэбухой, чтобы бороться с антисемитизмом и следить за скушнером?

Чтобы покончить с Сашиной туфтой раз и навсегда: меня ни разу там о нем вообще не спрашивали, хотя моя дружба с ним была общеизвестна. Такой он был абсолютный, с точки зрения гэбья, верноподанный. Зато наверняка спрашивали обо мне – у него. Не могу сказать, что меня хоть как-то колышет, что он про меня им говорил – ни тогда, ни потом. А что его – как и других – про меня спрашивали, знаю от многих: повальное анкетирование моих знакомых и полузнакомых проводилось четырежды: когда я смылся в Москву, когда в самиздате оказались «Три еврея» (если только не сам КГБ туда их забросил), когда мы с Леной образовали в Москве независимое информационное агентство «Соловьев – Клепикова-пресс», когда, наконец, нас турнули из России, чему мы особенно и не сопротивлялись, понимая, к чему наше сопротивление могло бы привести. Господи, как давно все это было, а кажется, что вчера. Аберрация не зрения, а памяти, и причина – что русская история, черт бы ее драл, возвращается на круги своя.

– Забудьте о Питере, и вы напишете великую книгу, – советует-предсказывает мне Джозеф Рихтер-Чураков, загадочным образом знакомый с моим московским романом с живыми персонажами и через своего приятеля познакомивший с ним Андропова, а я его так и не закончил, но уже воспользовался как шпаргалкой для «Записок скорпиона», а теперь вот и для этой книги. Еще на одном русскоязычнике – в шикарной квартире д-ра Бори Липовского с видом на Центральный парк и его озера с утками круглый год, будто там протекает Гольфстрим, Джозеф поцеловал мне спьяну руку после моего чтения главы с моим манифестом – «Апология сплетни» или «Жизнь вслух», еще не знаю, как назвать, а когда я отдернул руку, очень удивился: