Атаман - Валерий Поволяев Страница 94

Кланю он не попрекнул тем, что зажгла керогаз, наоборот, мысленно одобрил; правильно поступаешь, внучка, держи форс и дальше, покажи лишний раз дворянству, что мы тоже не пальцем деланы.

На керогазе чай вскипел быстро. Прапорщик обеими руками обхватил горячую кружку, затянулся чайным духом и пробормотал благодарно:

— Хороший чай... Спасибо.

— Из Китая.

— В России, говорят, давно сидят на морковной заварке.

Старик в ответ лишь вздохнул: жалко было «Расею», людей, которых он знал, — уехали на запад и сгинули на бескрайних просторах, лежат на неведомых погостах, а может, просто догнивают в канавах. Дедово лицо расстроенно дрогнуло, он отер рукой нос; немо зашевелившиеся губы готовы были произнести имена людей, навсегда исчезнувших, за которых надо бы помолиться, да все недосуг — все спешим, спешим, на Бога совсем не оглядываемся, а это — большой грех. Сердце у Тимофея Гавриловича защемило еще больше.

А прапорщик тем временем еще полкружки чая успел осилить, молодое усталое лицо его покрылось каплями пота.

— Раньше мы ведь как поступали, Тимофей Гаврилович, — наконец заговорил он, — брали руду, дробили, мельчили ее и — в ртуть. Она растворяла золото. Дальше ртуть из раствора мы выпаривали, а золото оставалось. Сейчас мы будем поступать по-другому: мы перестанем выпаривать ртуть, будем собирать ее, а как — я уже придумал.

— Говорят, очень опасная это штука — ртуть. Вредная, — проговорил старик и умолк. Ну будто бы Вырлан этого сам не знал.

— Вредная, верно, — сказал Вырлан. — Народу на Байкале погубила немало. Каждый второй копальщик, который сидел на рудном золоте, уже закопан сам. И ни золота ему не надо, ни ртути. Риск имеется, правильно. Но как говорят купцы, кто не рискует, тот не пьет шампанского.

— Не люблю купцов, — пробормотал старик.

— Ну хорошо, а выход другой у нас есть?

Дед пошевелил плечами, отвел глаза в сторону.

— Я человек маленький, не мне решать, есть у нас выход или же нет. Все равно ртути не хватит, — добавил упрямый старик.

— Тогда скупим все градусники во Владивостоке. — Вырлан, когда речь заходила о деле, тоже был упрям.

Старик сощурился, хмыкнул:

— Это во что же тогда обойдется каждый фунт рыжья?

— Не так дорого, как кажется с первого взгляда.

Вместо ответа старик лишь пусто пожевал губами, в глазах у него промелькнуло сочувствие к прапорщику — дескать, молод еще, не знает, какую подножку ему способна поставить жизнь, вот поживет, сколько он — будет осторожнее. Рыжья этого, золота, к которому тянется так много народа, старик пропустил через свои руки столько, что вряд ли можно сосчитать... железнодорожный вагон. Самородки даже самому государю Николаю Александровичу подносили. Были и самородки, и песок. Одни самородок размером с кулак продал Тимофей в Китае. Ядовитую ртуть эту он и вовсе черпал пригоршнями.

Пацаном, помнится, он не раз шариками ртути забавлялся. Занятно было делить эти шустрые, лихо катающиеся по полу горошины, сгребать их в блюдце, собирать воедино, потом снова пускать по полу — часами можно было наблюдать за веселой игрой зеркально-блестящих тяжелых капелек.

Первое свое золото — рудное — старик взял из раздробленных камней с помощью ртути. Выжарил ее на обычней черной чугунной сковороде — на донье сковороды остался зияющий золотой блин. Старик аккуратно снял его и долго держал в руках, млея от восторга. Глядеться в блин можно было как в зеркало. Позже блинов этих у него было — не сосчитать. И неблинов тоже.

В двадцать лет он уже имел на Байкале свою баржу и счет в банке. Жизнь его кидала то вверх, то вниз. То делала его таким богатым, что он мог подметки к своим сапогам прибивать гвоздями из червонного золота, то швыряла в вонючую бездну, и он вынужден был протягивать руку за подаянием. А однажды молодой, дурной, вконец изломанный стужей, ревматизмом Тимоха Корнилов докатился до того, что попал в приют, где древние бабульки крестиком вышивали платки и рушники. Со стоном, зажатым в зубах, покорно он сел за пяльцы и занялся вышивкой. И ничего — жив остался. Одна цэ насельниц — говаривали, что обедневшая графиня, — оказалась великолепной врачевательницей — он ее с благодарностью вспоминает до сих нор. Видно, воля Божья на то была, чтобы он избавился от ревматизма.

Однако говорить прапорщику обо всем этом дед пока не стал. Не подоспела пора.

Прапорщик из подручных материалов соорудил железный короб, впаял в него трубку, а на сковороду, где из желтой, сверкающе-раскаленной амальгамы выпаривалась ртуть, надел колпак. К сковороде приставил казака по прозвищу Коза.

— Ты, Козерогов, привыкай к агрегату, ни на минуту не выпускай его из вида, — наказал ему прапорщик. — Я сейчас людей на жилу вывести должен, две бригады, а ты следи, понял, Козерогов? Главное — поддерживай огонь под сковородой, не давай ей остывать. Огонь должен быть равномерным и жарким. Понятно? Это ты должен усвоить железно, как святую истину. Колпак со сковороды не снимай, что бы ни случилось. Процесс контролируй по звуку. Когда ртуть выпарится, сковорода начнет сильно трещать. Понял, Козерогов?

Прапорщик по тропке увел людей в ущелье, следом, метров двадцать отступя, Белов вел на поводу лошадь с двумя перекинутыми через спину ящиками с динамитом. Белова прапорщик назначил старшим вместо сбежавшего урядника, надо отдать ему должное — он отпирался от новой напасти как мог.

В тот день они взяли рекордное количество золотоносного камня — целую гору, ранее столько не брали — то ли порода пошла помягче, то ли динамита закладывали побольше, не жалея, то ли в воздухе витала сама удача — сразу не сообразить. Вырлан сдвинул с затылка на нос старую офицерскую папаху:

— Неплохо бы нам прямо в распадках пару жаровень поставить и выплавлять золото на месте. Чего таскать породу к дому, лошадям бабки бить, а?

— Хорошая мысль, — поддержал прапорщика Белов. — Топоры у нас есть, толковые руки — тоже, да и народ у нас по такому деду соскучился.

Когда добрались до дома, было уже темно. Но глазам Тимофея Гавриловича к темноте не привыкать.

— Это чего такое? — спросил он, и голос его дрогнул. — А?

— Что? — устало поинтересовался прапорщик.

— Кланька чтой-то сидит на пороге и плачет. — Старик протер пальцами глаза, беспомощно оглянулся на лошадей и, взмахивая рукой, в которой была зажата трехлинейка, побежал к дому.

Вырлан, давясь воздухом, который неожиданно сделался твердым, побежал следом. К дому они подбежали вместе. Дед кинулся к Клане, обеспокоенно сгреб ее в охапку:

— Ты чего?

— Там этот самый... лежит. Глаза закатил и лежит. — Она потыкала рукой в сторону сарая, украшенного шпеньком новой оцинкованной трубы. — Я боюсь.

Вырлан кинулся в саран. Огонь в плите, на которой стояла золотая жаровня, еще не прогорел, поухивал басовито, грозно, щелкал искрами, защитный колпак соскочил с жаровни, в сарае пахло какой-то странной острой химией, будто в цеху по производству « о’де колона». Вырлан попятился назад, вывалился на мороз, продышался, натянул на нос башлык и снова нырнул в сарай.