Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский Страница 94

– Прости вину мою, – говорил Шаховский. – Не против тебя шел, государь, шел за Дмитрия. Я ему клятву давал.

– Так ведь убит твой Дмитрий.

– Не знаю, государь. Не видел я его убитого.

– А я собственными глазами видел. Мне-то ты веришь?

Шаховский набычился:

– Тебе, государь, верю. Только вот и Болотников говорил мне, что виделся с ним в Польше. Я и ему поверил.

– А за что тебя в каменный мешок посадили? – спросил царь.

– За то, что хотел к тебе со своими людьми перейти. Потому что твердо узнал, что тот Дмитрий, который в Стародубе, не настоящий.

– Как же ты это узнал?

– Люди от Заруцкого к нам пробились и сказали, что Заруцкий его не опознал.

– Ладно, иди. Как обещал, жизнь тебе сохраню, – сказал Шуйский. – Но вольную жизнь не обещаю.

Шаховский вышел из шатра.

– Что-то ты добрый, – сказал брат царя, когда они остались вдвоем.

– Не добрый, дальновидный, – ответил Василий Шуйский. – При всех обещал сохранить им жизнь, надо сохранить. Иначе свои же не будут верить. И не забудь еще, – добавил он, – что у нас четверть Москвы таких, как он, Шаховских.

– Расплодились, – зло сказал Дмитрий.

– Приведите Болотникова! – приказал охране Шуйский.

Охрана состояла все из тех же немцев. Она передавалась по наследству от правителя к правителю. Своим русские не доверяли. И работала охрана как машина.

Болотников вошел в шатер, выхватил саблю, положил ее на шею и пал ниц перед царем.

– Говори! – приказал Шуйский.

– Я был верен присяге, которую дал в Литве человеку, называвшему себя Дмитрием, – сказал Болотников. – Дмитрий он или не Дмитрий, я не знаю, потому что никогда его раньше не видел.

Царь и брат его молчали.

Болотников продолжил:

– Я ему служил верою, а он меня покинул. И теперь я здесь в твоей воле и власти. Хочешь меня убить – вот моя сабля. Захочешь помиловать, как обещал и крест целовал, буду, государь, тебе верно служить, как служил до сих пор тому, кто меня покинул.

Шуйский начал с вопроса:

– Ты виделся в Литве с Дмитрием?

– Виделся, государь.

– Каков он?

– В каком смысле, государь?

– Каков? Высок, низок? Широк в плечах? Здоров, болен? Волосом бел или черен? Толст, худ?

– Не толст, не худ, среден, государь. Про волос не знаю, он в шапке был. Роста тоже среднего.

– Здоров, болен?

– Не ведаю. Только говорят про него, что с ним припадки бывают.

В животе у Шуйского захолодело.

– Уведите, – приказал он.

– И что? – спросил царя брат. – Этого тоже простишь? Потому что таких у нас четверть Москвы.

– Таких уже не четверть, а вся половина, – ответил Шуйский. – А то и две трети. Только я ему другого не прощу.

– Чего другого?

– Того, что он сейчас сказал про нового Дмитрия.

– Что он такого сказал? Мало ли у кого бывают припадки.

– Припадки мало у кого бывают, – согласился царь. – Только вот у Ивана Васильича, как ты помнишь, были. И у угличского младенца тоже имелись.

Дмитрий не стал дальше пытать брата, при чем тут припадки самозванца. Если надо, Василий сам объяснит подробности, а не надо – лучше не приставать, только хуже закроется.

Шаховского сослали в Каменную Пустынь на Кубенское озеро. Болотникова отвезли в Каргополь и там быстро утопили. Палачи не могли отказать себе в малом удовольствии: прежде чем утопить, Болотникову выкололи глаза.

Князя Петра без всяких допросов и разговоров торжественно повесили в Москве.

Шуйский был счастлив.

* * *

Марина и Юрий Мнишеки и многие польские рыцари вместе с ними уже больше полугода мыкались в Ярославле.

Недалеко от города в сельце Мостец для них выставили несколько изб и категорически запретили удаляться куда-либо дальше чем на километр.

На высоких плетеных телегах, а потом на тяжелых санях из Ярославля им доставляли провизию (странно, что в достаточном количестве) и даже привозили вино.

Поляки обустроились как могли. Ввели войсковой порядок, постоянно держали вокруг часовых против вороватой «москвы» и даже устроили походную молельню.

Юрий Мнишек безоговорочно считался старшим, несмотря на присутствие двух послов – Николая Олесницкого и Александра Гонсевского. Он сам держался с Мариной как с московской царицей и всем людям велел это делать.

В этот переходящий в зиму осенний день он послал к дочери человека спросить, может ли она принять его. Ему было передано величайшее разрешение.

Со всем почтением, в лучшей одежде он пришел в избу царицы, украшенную последними оставшимися у поляков дорогими тканями и красивыми вещами, и начал разговор:

– Дочь моя, скажи мне о своих самых сокровенных планах.

– Отец, ты прекрасно знаешь сам.

– Все же хочешь вернуться на русский престол?

Марина промолчала.

– Ты знаешь, сколько людей сложили голову около этого трона. Не хватает еще и женской головы?

Марина помолчала, подумала, потом вместо ответа протянула отцу записку.

«Дорогая Марина, сердце души моей. Я не чаю с тобой встретиться.

Делай все, что говорят московиты, и будь готова к любым неожиданностям.

Великий государь, царь и великий князь всея Русии, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский, великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных государств царь – муж твой Дмитрий Иоаннович».

– Откуда это? – спросил Юрий Мнишек.

– Люди Олесницкого передали.

– И ты этому веришь?

– Верю.

– Но ведь это же явная ловушка. Дмитрий так никогда не писал. Это не его стиль.

– Я все равно верю.

Вдруг за окном началась какая-то суета, скачки, переполох.

– В чем дело? – спросил Мнишек, выходя на крыльцо.

– От царя Шуйского приказ пришел: всем ехать в Москву, – сообщили ему рыцари – телохранители Марины.

– Это зачем?

– Начинаются мирные переговоры с Польшей.

«Ну хоть что-то начинает происходить, – подумал старый воевода. – И дай Бог, чтобы это было к лучшему. Сейчас только бы не наделать ошибок».

Опасную записку он попросил Марину сжечь на его глазах.