Завещание Шекспира - Кристофер Раш Страница 94

Я писал совершенно неприкрыто – как никогда до этого. Я раскачивался, как маятник, между унижением – Все, все мои любви, да, все возьми! Но станешь ли от этого богаче? – и ненавистью – Так красота от скверны и обмана как сгнивший цвет – зловоннее бурьяна.

А потом буря улеглась, и я убедил себя в том, что я тихо буду проводить все годы жизни моей, помня горести души моей.

Но знаешь, Фрэнсис, развязка наступила гораздо позже, через много месяцев нашей связи, которая все длилась, несмотря на мой зарок. Тайные встречи, доходившие до меня слухи, разоблачения, ссоры, примирения, клятвы, нарушенные обещания – то была катастрофа. Однажды она спросила меня: чем это я был так недоволен? Я ведь тоже нарушил брачные узы: «Сам-то сбежал из Стрэтфорда! Ты ничем не отличаешься от остальных, так что перестань так сокрушаться и ужасаться». А потом поднимала юбку, клала мою руку у себя меж ног и говорила: «Ну что ж, старина, так уж и быть, пересплю с тобой по старой памяти – из сострадания» – и глядела на мою боль с притворной жалостью черными, как бы траурными глазами, которые хоронили меня. Я покорялся – что мне еще оставалось? – и ложился с ней в постель, возвращаясь в безобразный водоворот похоти, ревности и отвращения. Ревность стала смыслом моей жизни, и с каждой четвертью луны рождались новые сомненья. Какая пытка! Мне хотелось забыть их похоть, когда они вели себя как козлы, как одуревшие от жары обезьяны, как волки в течке. Я страшился обнаружить поцелуи Гарри на ее губах, застать их в тот момент, когда он ее покроет. Моим утешением стала ненависть, похожая на мух мясных рядов, что в мерзости роятся от рожденья. И вот однажды, когда после жестокого деяния она заснула, я посмотрел на ее освещенную светом свечей белоснежную шею: черная родинка едва заметно подымалась и опускалась в такт ее дыханию. И мне на ум пришло убийство: задуть свечу, задушить ее в постели, ведь постель так и так была осквернена. Но потом я подумал: загасив светильник твой, найду ли где я пламя Прометея, чтоб вновь зажечь потухший твой огонь?

И, содрогнувшись, я поспешил уйти.

В конце концов она нас обоих заразила сифилисом, что было неминуемо, и, больной и телом, и душой, я уехал лечиться в Бат. Я был жалким и унылым пациентом. Утратив разум, я был неизлечим, безумен от не проходящего смятения. Я мог выжечь рану, только говоря о ней в стихах, и бороться с болью только горшей болью. Изнуренный трудами, я хотел уснуть. Я вернулся к Гарри с затаенной незаживающей раной в сердце.

Как было на зиму похоже это время, которое провел с тобой я не вдвоем. Что за мороз и мрак спускалися, как бремя, и как все вдруг в глаза глядело декабрем.

Он встретил меня, покаялся и одарил деньгами, большими деньгами. Прося прощения, он не скупился – вот тогда-то я и купил себе долю в только что созданном театре «Слуг лорда-камергера». Чума наконец-то решила, что с Лондона довольно горя. Вновь открылись театры. Настало время оставить позади мою личную чуму и те две любви отрады и мучений – две безнадежные мои любви. Я любил мужчину, которому я был неровня, и желал женщину, которую не в состоянии был уважать. Сонеты стерли из моей жизни и вытеснили из моего сердца мою жену, покинутую и преданную мной – а ведь она была лучше, чем та женщина, которая предала меня, та, что была, коварна, как вода.

В октябре 94-го Гарри достиг совершеннолетия, и ему пришлось заплатить Бергли за нарушенное обещание жениться на его внучке. Штраф в пять тысяч фунтов едва не разорил его. Но вскоре настал его час: он отправился в плавание в составе команды своего кумира Эссекса. По иронии судьбы в нее также входили Уильям Ланьер и молодой Джон Донн. Он стал капитаном антииспанской экспедиции на Азорские острова и так долго прощался со своей новой возлюбленной, Элизабет Верной, что та забеременела. Позволив испанскому флоту ускользнуть без боя, Эссекс вернулся с позором. А вот Гарри удалось потопить военный корабль, и он стал любимцем флота и предметом гордости своей молодой жены.

Теперь он был семейный человек, нехотя отрастил бородку и с годами утратил красоту.

И души у него тоже поубавилось. Он превратился в политика и члена Тайного совета и в одного из тех холодных и властных людей, которые, унаследовав землю, не проявляют ни малейшей кротости. Наши пути разошлись. Печально, когда проходит любовь. Ее больше нет, а то, что остается – кивок при встрече, становится особенно мучительным напоминанием о том, что когда-то было между нами, о том, что мы когда-то знали, о том, кем мы когда-то были друг для друга.

Ответь мне, Фрэнсис: куда девается любовь? Куда уходят страсть и красота? Любовь, начиная хворать и чахнуть, становится натянуто учтивой. Лучше уж совсем ничего, чем эта пустая вежливость, холодное и неловкое узнавание, которое переполняет тебя сожалением и грустью. Встречаясь на улице, вы произносите что-то совершенно незначащее, пустое, как будто разделенные огромным пространством. Все прошло, ничего не осталось. Вот что делает с нами жизнь; вот что она сделала со мной и с третьим графом Саутгемптоном, от которого я когда-то был без ума, с моим Гарри.

Прелестного мальчика больше не было.