Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский Страница 90

И пока шли на юг, я узнал, что в гатуате тоже есть свои боги. Они двуликие, потому что связывают два мира.

Я также узнал, что богов двое. Первого представляют в мужском обличье, и кельты называют его обычно Тевтатом, а римляне, которые «норовят при удобном случае обозвать богов своими корявыми именами», – римляне называют его то Янусом, то Меркурием.

Мы повернули и, двигаясь на север, стали возвращаться к перекрестку. И тогда я узнал, что второе божество гатуата имеет женский облик и не только среди гельветов, но также во всех Трех Галлиях и даже в Иберии именуется Эпоной. Греки называют ее Гекатой. А римляне никакого другого имени, кроме Минерва, не могут ей придумать.

Эпону иногда изображают в виде лошади, и я, наверняка, видел такие ее статуи. Но в большинстве своем – это «глупые» изображения, ибо они рассказывают об Эпоне «на языке бука, или платана, или тиса», а на этом языке трудно что-либо об этой богине рассказать.

Когда же я спросил Рыбака, на каком языке нужно рассказывать, он мне сначала не ответил.

Но когда мы вернулись на перекресток, он сказал:

«Вот три дороги. И, видишь, ольха растет? Неужели не ясно?»

Не знаю, как тебе Луций, но мне, разумеется, было неясно. Но я не стал домогаться дальнейших разъяснений, надеясь, что они воспоследуют.

Мы миновали перекресток и продолжили путь на север, двигаясь меж ячменных полей гельветов. Рыбак вдруг заговорил о так называемых «Трех Матронах». Но говорил так путанно, что я ничего не понял. И в памяти у меня осталась лишь одна загадочная фраза:

«Если нет хотя бы трех дорог – никогда не будет перекрестка. Так и Эпона не может стоять одна, потому что она – гатуат и через себя соединяет аннуин с кранноном и краннон с аннуином».

Мы прошли две стадии на север и стали возвращаться. И Рыбак объяснил, что из аннуина в краннон через гатуат приходит Сила. Вернее, то, что в аннуине «таится и пребывает» в качестве Знания, является в наш мир как Сила. И Силу эту – точнее, ее свет и цвет – иногда можно даже видеть глазами, – ну, скажем, радуга на небе или… Тут мой гельвет перешел на непонятное свое наречие и почти шепотом произнес на нем несколько фраз, тревожно на меня глядя.

(3) Мы в третий раз вышли на перекресток и уже не уходили с него.

Сначала Рыбак поставил меня в самом центре трех дорог, лицом к ольхе, на которую, как ты помнишь, уже указывал, и которая росла с западной стороны, где не было дороги.

Так поставив меня, гельвет вдруг стал расспрашивать меня о моем раннем детстве. И задавал какие-то странные вопросы. Он, например, спросил, какого цвета у меня при рождении были глаза: серые, как сейчас, или зеленые. Я ответил ему, что, насколько я знаю, у меня никогда не было зеленых глаз.

Он спросил, в каком городе я впервые пошел в школу. Я сказал: в Кордубе. И тотчас Рыбак оживился и воскликнул:

«Замечательно! А когда возвращался из школы домой и ложился спать, в какую сторону была повернута твоя голова? Неужели на запад?»

Я ответил, что не помню. Но гельвет, посуровев лицом, велел мне непременно припомнить.

Я стал вспоминать наше кордубское жилище: с какой стороны вставало солнце, как стояла моя кровать, ну и тому подобное – и наконец определил:

«На восток. Точнее, на юго-восток».

Рыбак поморщился. А потом стал меня расспрашивать о моем отношении к животным. Я рассказал ему о моих детских наблюдениях за курами (см. 2.XIII); описал случай со свиньей, которая толкнула меня в спину и, можно сказать, спасла мне жизнь, потому что в этот момент я подавился вишневой косточкой (см. 3.VIII).

«Свинья?! – удивился Рыбак. – Не может быть! Не болтай глупостей».

Я повторил, что то была именно свинья. И тогда гельвет потребовал, чтобы я вспомнил и рассказал ему о всех своих столкновениях со свиньями, в том числе дикими.

Я ответил, что кабанов я никогда не встречал, с домашними свиньями у меня, вроде бы, никогда не было никаких столкновений. Разве что года два назад, уже здесь, в Гельвеции на меня хотели наброситься местные свиньи, но их пастух… (см. 11.XVIII).

«Вот видишь! – сердито перебил меня Рыбак, – Я же говорю: свинья – не твое животное! Она не могла спасти тебя от смерти. Там было другое животное!»

Я не стал спорить.

Последнее, о чем он спросил меня: часто ли мне снится мое детство.

Я ответил, что детство мне никогда не снилось, и что в последнее время мне вообще не снятся сны.

«Это плохо», – сказал Рыбак и покачал головой.

«Почему плохо?» – спросил я.

«Не задавай глупых вопросов», – последовал ответ.

Затем Рыбак сказал:

«Ну, что, давай отметим твое представление гатуату».

Мы направились к ольхе. Подойдя к дереву, гельвет наклонился и от корней дерева поднял, как мне показалось, два комочка земли. Один из них он протянул мне и велел:

«Ешь. Только хорошенько пережевывай. Вот так». – И, сунув другой комочек себе в рот, стал старательно работать челюстями.

Даже не разглядев комочек, я поднес его ко рту. Но гельвет испуганно закричал:

«С ума сошел?! Не здесь!.. Выйди на середину перекрестка! И там жуй, Заика. Неужели не ясно?»

Пока я выходил на перекресток, я попытался разглядеть комочек. Больше всего он был похож на кусочек сухого конского помета.

Поборов брезгливость, я сунул его в рот.

Я думал, будет гадость. Но не ощутил ни вкуса, ни запаха. Было такое ощущение, что я жую мелко истолченную яичную скорлупу, склеенную чем-то вязким и безвкусным.

Сначала у меня стало покалывать язык. Затем начало першить в горле. Когда же я всё прожевал и проглотил, мне показалось, что у меня чуть припухли и слегка заморозились губы.

Но скоро все ощущения пропали.

На этом представление гатуату завершилось. Рыбак ушел в деревню по восточной дороге, а я по южной направился в Новиодун.

Больше в этот день ничего достойного упоминания не произошло. Я поел, погулял по городу, вернулся домой, поужинал и рано лег спать, потому что глаза у меня уже давно слипались.

IV. Ночью мне приснился сон. Причем с самого начала я знал, что это сон и что он мне снится.

Я находился в Кордубе и в то же самое время – в Леоне. Потому что двор был определенное леонским, а дом – почему-то кордубским.

Курился какой-то дымок, отчего весь двор был окутан сероватым туманом. От этого дымка-тумана горчило на языке и пощипывало в носу.

Я вышел на улицу и прямо перед собой увидел дерево – очень похожее на тот орех, который рос над прудом возле доме Рыбака.

Под деревом я заметил светлое пятно. И сперва комок подступил к горлу, и меня стало подташнивать, словно от качки. А потом пятно стало обретать контуры, превратилось в человеческий силуэт, и я увидел, что под деревом сидит мальчик лет пяти или шести.