Моление о Мирелле - Эушен Шульгин Страница 9

— И тем не менее она проигрывает все процессы.

— Может быть, как раз поэтому, — ответил отец и пробурчал еще что-то о моральных устоях итальянских юристов. Анну-Марию Бог наградил не только красотой, но и честным сердцем, поэтому всякие «женские шалости» не для нее. Раздув ноздри и выпятив грудь, матушка Трукко поверила эту тайну отцу.

Я хорошо понял, что они имели в виду! Горящим ненавистью взглядом я силился испепелить тех юных красавчиков, что по вечерам в столовой подсовывали стул под оттопыренную попку Анны-Марии.

Дверь осторожно открылась и тихо затворилась. Свет белыми полосками пробивался сквозь шторы. Я собрался с духом и опрометью бросился по холодку к окну, рывком открыл его, раздернув шторы. За стеклом кустилась сосулька, она росла прямо из трубы. Железо лопнуло на холоде от одиночества! Я так сильно высунулся в окно, рассматривая фасад нашего дворца, что ноги оторвались от пола. Он весь в слезах, видно, дом рыдал всю ночь!

За спиной открылись двери, и Лаура, в платье в маленький цветочек, в стоптанных туфлях, вразвалочку внесла поднос с завтраком. На голове наворочена повязка, словно тюрбан, одна щека посинела и распухла.

Мама сразу запричитала, почему Лаура не носит те ботинки, которые мы ей отдали, а ходит в этих туфлях, это же не шутки.

— А если ты опять свалишься с лестницы, — вступил отец, — то Джуглио от радости хватит кондрашка, а мы останемся без обеда.

Хлипкая родительская кровать ходила ходуном. Это ж надо смеяться так, как отец. Он вынырнул из-под одеял и пледов, радостно хохоча, веселый, а Лаура по-свойски погрозила ему кулаком и что-то пробурчала себе под нос, в черный пушок над верхней губой.

Отец все не унимался:

— Нас что, решили вконец заморозить? Учти, мы с Севера и привыкли всю зиму щеголять нагишом, в одном исподнем. А ваш арктический климат не для нас.

— Это не климат, это Флоренция, — возмутилась Лаура и шваркнула дверью.

— Нет, ты слышала? — торжествовал отец.

— Да уймись ты, — принялась за него мама. — Чего ты опять обидел Лауру? Она скоро совсем откажется носить нам завтрак в комнату.

— Вот еще, — не согласился отец. — Уж небось не откажется, если ты и дальше будешь одаривать ее своими нарядами и туфлями. Дети, идите-ка…

Мы залезли в кровать к маме с папой. Между ними сидела маленькая и свинячила, капая и на себя, и на постель шоколадом и вареньем. Мы с Малышом устроились в ногах. А завтраком были вчерашние «panini», мы окунали их в горячий шоколад, чтобы они немного размокли, и заглатывали кусками, от усердия напрягая под одеялом пальцы ног.

— Не шалите, — пробовала приструнить нас мама. — Перевернете поднос — Лауре лишняя работа, а она и так зарабатывает гроши.

— Правда, — согласился отец. — А этот вонючий комедиант Джуглио готов вынуть у нее изо рта последнюю крошку. Он наверняка подмешивает жаб или червяков в ту бурду, которую отдает ей. Не забывай, что Лаура — коммунистка и вдова коммуниста.

— Ох и непростое дело — быть сегодня в Италии вдовой, — горько вздохнула мама. — А у нее трое мальчишек на руках, один другого шкодливей.

— Да уж, — снова согласился отец, и одеяло снова затряслось. — Лаура рассказывала мне, что она каждый день плачет о Сталине. Она и молится на него, и свечки ставит, но боится, что это не поможет. Бедолага все равно попадет в преисподнюю, ведь он не принадлежит к их Святой Церкви!

— Прекрати, наконец, — рассвирепела мама. — Хуже ребенка. Посмотри, что ты натворил, вся постель в какао.

Я сидел над рассказами из Священного Писания и хотел к тете. Никто больше не умеет рассказывать библейские предания так интригующе, так правдоподобно, что комната наполняется роем пророков, снующих вокруг со вздернутыми козлиными бородками и всклоченными бачками. Она говорила так, что лестница Якова действительно вставала предо мной.

Мы снимали в пансионате Зингони две комнаты. Одна служила спальней, в другой была гостиная. Но без всякой дополнительной мзды (я думаю, только потому, что мы платили пунктуально) нам разрешено было пользоваться маленькой угловой комнаткой, которая все равно пустовала. Отец держал здесь свои рукописи, меня, как сегодня, ссылали сюда делать уроки. Раз в месяц из моей школы в Норвегии приходили новые указания, книги и задания. Я до последнего надеялся, что бандероль не дойдет или, на худой конец, задержится в пути, ну например, из-за забастовки. Однажды пропала какая-то нужная книжка, специально заказанная отцом, и он костерил итальянскую почту на чем свет стоит. «Неужели не могла потеряться какая-нибудь другая книга?» — возмущался он. Как я был с ним согласен!

Отец работал, что-то писал. Он шуршал бумажками и не обращал на меня внимания. «Если осилишь свое Священное Писание, — заявил он, — то после обеда могу захватить тебя в галерею, посмотришь иллюстрации. Обрати внимание на видения и чудеса, художники их особенно любят».

Его бормотание сгустилось в крошечной комнатке. Я встал и подошел к окну, он и не заметил. Лихорадочно перелистываемые страницы книги свидетельствовали, что он нащупал что-то важное. Его рыжие волосы стояли торчком, и, похоже, между ними проскакивала искра. Время от времени он поднимал левую руку и растопыривал пальцы, словно клешню.

Внизу у бассейна резвился Малыш — и не один! Какая-то малышня из пансионатских сидела вокруг него, за ними стояли двое постарше, из парка. С первого взгляда было ясно, что он пытается им что-то растолковать, а они с интересом слушают. Потом они все поднялись и длинной вереницей, с Малышом в середке, исчезли среди кустов. Он шел так непринужденно, словно это самое обычное дело. Он даже не оглянулся на окно!

А что мне теперь делать? Задыхаться в этой промозглой комнате? Как в трансе, я выскользнул из нее, отец не окликнул меня.

Я нырнул в парк, на авось. Не в джунгли, а в дальний его угол, с лужайками и редкими высокими деревьями. Здесь блеяли овечьи отары, сбиваемые огромными клочкастыми псами и маленькими, продубленными пастухами, в драных одеждах и с мешками на голове. Лесорубы валили эвкалипты, пару из самых высоких. Один уже лежал на земле, ощерившись мощными ветвями, как могучий мертвый зверь. Охотники на привале. Дым сигарет и пар изо рта. Двое лесорубов переговаривались простуженными голосами, между ними топорщилась маломощная пила. Эта работа надолго. Остальные запалили из веток костер и уселись вокруг греться. Они подставляли огню руки в варежках с обрезанными пальцами. Двое пастухов примостились у костра. Винная фляга по кругу. От горячих веток густой, пахучий дым, в глубине парка он смешивался с ядреной морозной свежестью и укутывал дородные кипарисы у стены.

Лесоруб заговорил со мной. Я не понимал его диалекта, но сообразил, что он приглашает меня посидеть с ними. Я дрожал, и они накинули мне на плечи мешок. Они таскали из огня каштаны. И мне достали, он жег ладони. Лесорубы посмеивались, добродушно. Фляга проплывала мимо, я вцепился ей в горло, как все, протер усы большим пальцем и сделал Солидный глоток. Вино отдавало кровью, у меня выступили слезы, но я сделал вид, что простужен, и вытер нос рукой. Они что-то говорили мне, я согласно кивал, они понимали, что я не понимаю, но это было не важно. Самое главное я схватывал. Собака подошла и лизнула мне руку. Вообще-то я боюсь этих тварей. Кажется, у них пена вокруг пасти. Но эта была просто большая и теплая собака.