Три карты усатой княгини - Владислав Петров Страница 9

А кульминацией самого собора стало выступление императрицы Адельгейды. Возможно, правы те, кто считает ее инструментом в руках Папы Урбана II и других противников Генриха, но несомненно и то, что у Адельгейды были личные счеты с человеком, который номинально еще считался ее мужем. Ее речь потрясла собравшихся — Адельгейда была бесстрашна и беспощадна: сжигая за собой мосты, она в подробностях рассказала обо всех гнусностях, которые творились Генрихом и при его участии. Это было невероятно и — самоубийственно! Ибо при этом она не могла не рассказывать и о своем — пусть и принудительном — соучастии в сатанинских оргиях.

Этот поступок настолько не укладывался в нормы средневековой морали, что отвратил от Адельгейды многих ее сторонников. Папская власть, впрочем, восприняла жалобу императрицы с одобрением — как отличный повод свести счеты с Генрихом. Адельгейду даже освободили от епитимьи, поскольку было признано, что к греху ее принуждали тяжелейшим насилием и «блудодеяния она не столько совершила, сколько претерпела поневоле». Время для собора выбрали чрезвычайно удачно, поскольку в течение нескольких месяцев перед ним император потерпел ряд чувствительных поражений. Это заставило его применить излюбленную тактику — продемонстрировать видимость подчинения Святому престолу. Он предстал перед папским судом, как уже было однажды, но на этот раз суд милосердия не проявил: Генриха вновь отлучили от церкви и заключили под стражу, а его брак с Адельгейдой объявили недействительным.

Это был триумф католической церкви, но это не стало победой Адельгейды. Для императрицы, выступившей против условностей своего века, власть была лишь средством свободно жить и любить, но для мужчин, которых она любила, все обстояло наоборот — любовь была средством, а власть целью. После отрешения отца от престола Конрад бросился в борьбу за ускользающее наследство, и здесь Адельгейда помочь ему не могла — ее партия была уже отыграна…

Адельгейда почувствовала себя ненужной и беззащитной. Сторонники Генриха мстительно продолжали ее преследовать, да и сам Генрих довольно быстро — уже через год — оправился от полученных ударов, и в нем взыграли прежние амбиции. В какой-то момент Адельгейде стало ясно, что в Италии ее жизни угрожает серьезная опасность. Сборы были недолгими. В сопровождении небольшой свиты она отправилась в Венгрию, где несколько лет прожила под покровительством своей тетки Анастасии Ярославны, венгерской королевы. Но угрозы настигли ее и там, и Адельгейда поспешила на родину, в Киев.

В пределы Руси она въехала тихо, почти незаметно. Охрана ее была малочисленна, богатств при ней не было никаких. Сидящий на престоле Святополк Изяславич встретил ее равнодушно, а потом, когда вслед за прибытием Адельгейды, дошли подробности ее выступления на церковном соборе в Пьяченце, равнодушие сменилось враждебностью. Особенно усердствовало духовенство, осуждавшее Адельгейду за то, что она выступила против своего мужа. Слухи о ее выступлении на соборе в Пьяченце в искаженном виде проникли в народ, и в некоторых былинах дочь Ярослава Всеволодовича именуется волочайкой — так звали женщин легкого поведения.

Мораль того времени равным образом распределяла позор между насильником и жертвой насилия, и православная Русь ничуть в этом смысле не отличалась от католической Германии. Гонимой всеми бывшей императрице не оставалось ничего более, как уйти в монастырь. Случилось это в декабре 1106 года, через несколько месяцев после смерти ее отлученного от церкви мужа ^[12]. Адельгейда вновь приняла православие и вернула себе прежнее имя. Немецкие хроники «Штаденские анналы» и «Анналы монастыря Св. Дисибода» утверждают, что она «стала аббатисой», но в русских источниках никаких указаний на это нет.

Основательницей и настоятельницей монастыря Св. Андрея, приютившего Евпраксию-Адельгейду, была ее сестра Янка, после несостоявшегося замужества посвятившая себя Богу (второе название монастыря Св. Андрея — Янчиный). Судьба вновь соединила сестер, проживших такие непохожие жизни: одна — смиренно в тихой монастырской заводи, другая — непокорно в средоточии европейских бурь.

Последние десять лет отпущенного ей земного срока Евпраксия провела в строгом посте и молитвах. Она умерла в 1109 году, не дожив и до сорока. Похоронили ее — женщину, повлиявшую на судьбы Европы, как обычную монахиню. В Ипатьевской летописи сказано: «В лето 6617 (1109) выпало преставиться Евпраксии, дочери Всеволода, месяца июля 9 дня, и положено было тело ее в Печерском монастыре у южных дверей, и сооружена была над нею божница, где лежит тело ее».

Благочестивая Головкина, или На Колыму по высочайшей милости

В конце 1741 года гонцы разнесли по Российской империи весть о вступлении на престол дочери Петра Великого — Елизаветы. Новая императрица пожелала, чтобы на предстоящей коронации все подвластные ей народы были представлены «пригожими девицами». Для доставки оных девиц отрядили специальных посланцев; ехать на Камчатку, самый край российской земли, выпало штабс-курьеру Шахтурову. Прошло несколько недель, и 19 января 1742 года вслед Шахтурову через заставу близ нынешнего Аничкова моста в середине Невского проспекта, где в ту пору пролегала городская черта Санкт-Петербурга, выехали под усиленной охраной сани. В них сидели двое, мужчина и женщина, причем женщина, бледная, с плотно сжатыми губами, держала голову высоко и смотрела прямо перед собой, а мужчина весь утонул в тулупе, и невозможно было угадать ни черты лица его, ни фигуру.

Это были лишенный всех постов, чинов и званий граф Михаил Головкин и его жена Екатерина, одна из влиятельнейших дам петербургского света. Еще совсем недавно положение вице-канцлера, кабинет-министра и доверенного лица матери царя-младенца Ивана Антоновича, который «взошел» на трон в два месяца и пять дней от роду, вызывало к Головкину всеобщую зависть, и вот — опала, обвинение в государственной измене, смертный приговор и как царская милость замена отсечения головы вечной ссылкой в острог Германг ^[13], расположенный, как считалось, неподалеку от Якутска. «Неподалеку» оказалось в двух тысячах верстах за Якутском, на Колыме. У Германга было и второе, народное, «говорящее» название — Собачий острог. Так завершилась блестящая карьера одного из самых умных и просвещенных русских людей Петровской эпохи.