Авантюры открытого моря - Николай Черкашин Страница 9

— Так и не сохранился?

— Нет. Наверное, на металлолом сдали. А вот место склепа могу вам показать точно.

И мы пришли к новой школе. На месте старой, ризничевской, лежал большой камень, но не памятный знак, как мне показалось, а просто валун, чтобы по лужайке не ездили.

Отмерив от нижней ступеньки заднего крыльца полтора шага, Храбан показал мне чуть заметную впадину подле утоптанной дорожки.

— Вот здесь.

Я взял немного земли с места родовой усыпальницы Ризничей.

Из Гопчицы, бывшего имения Ризничей под Винницей, я возвращался подавленный тем, что увидел — сровненный с землей фамильный склеп предков моего героя. Коротая время в ожидании киевского поезда, я рассказал о своих поисках соседу-попутчику, пожилому железнодорожнику из местных жителей.

— А вы в Круподерницах не были? — спросил он меня. — Там какая-то церковь морская, с якорями.

На перроне затерянной в винницкой глубинке станции это сообщение прозвучало как известное присловье, обозначающее верх нелепости: «Подводная лодка в степях Украины». Кажется, я ответил что-то в этом духе, и железнодорожник принялся рьяно убеждать меня:

— Точно говорю — с якорями. Моряки там похоронены. А церковь строил граф Игнатьев… Да вы сходите, тут семь километров всего, до поезда успеете…

И я пошел. В старинное село Круподерницы, любимое имение графа Игнатьева, того самого, что заключал знаменитый Сан-Стефанский мир ^[7], меня подвез с полдороги попутный мотоциклист. Если бы не треск мотора, можно было бы представить, что вокруг ожили пейзажи из гоголевских поэм про сказочных виев, прекрасных утопленниц и отважных кузнецов. В камышовых зарослях на берегу пруда с кувшинками и, должно быть, с русалками прятались каменные стены некогда водяной, а потом машинной мельницы — круподерни, теперь полузаброшенной и потому таинственной.

Церковь, повторявшая черты воинского храма в Плевене, стояла на крутом холме в такой же буйной зелени, в какой утопала мельница и все село. И никаких якорей, равно как и колоколов, не просматривалось. Но за церковью, на погосте, по углам каменной глыбы, увенчанной дубовым крестом, лежали четыре адмиралтейских якоря. На камне едва проступали слова, выбитые, как мне объяснила сторожиха, по распоряжению графини Игнатьевой на символической могиле сына-моряка: «Крест сей воздвигнут в 1914 году в молитвенную память лейтенанта гвардейского экипажа графа Владимира Игнатьева, капитана 2-го ранга Алексея Зурова и всех наших славных моряков, с честью погибших в Цусимском бою 14–15 мая 1905 года».

Останки лейтенанта Игнатьева и старшего офицера крейсера «Светлана» кавторанга Зурова покоились за тысячи миль от этого камня на дне Желтого моря. А здесь, в зачарованной глуши, лопались от зноя стручки акаций и лениво гоготали гуси в чьем-то сонном саду.

Меньше всего я ожидал прочесть на памятнике имя Зурова. Для меня оно было связано лишь с забавным эпизодом, рассказанным академиком Крыловым в своих «Воспоминаниях»: однажды перед «страшным» экзаменом по мореходной астрономии кадет Морского корпуса Леша Зуров проник по поручению однокашников в типографию, где печатались билеты, и, не имея времени на списывание задач, спустил брюки, сел на литографский камень, после чего товарищи добросовестно изучили оттиск. За эту лихую проделку Зуров едва не попал в штрафную роту. Спасла его резолюция генерал-адмирала великого князя Константина Николаевича: «Вот такие офицеры и нужны русскому флоту, не теряющиеся при любых обстоятельствах».

От того литографского камня до этого — надгробного — Зурова отделяло немногое. Трудно было представить на мостике гибнущего корабля этого веселого удальца. Мне стало жаль его, как будто я знал его близко. Да ведь и знал: такие, как он, на флоте не переводятся…

Я стоял у черного камня. Сладковатая горечь цветущей сирени мешалась с пряной прелью погоста. Журчали птичьи голоса.

Я безнадежно опаздывал на поезд. Но ничуть об этом не жалел. Здесь, у камня с якорями, мне открылась та даль, что зовется былью веков, и в ней дымили высокие трубы обреченной эскадры, трепетали на реях сигнальные флаги и «готовые к бою орудия в ряд, на солнце зловеще» сверкали, в ней бурунили Японское море перископы первых русских подводных лодок — «Дельфина», «Сома», «Щуки»… И я понял, что рассказ о моем герое будет неполным, если обойти вниманием тех людей, что стояли рядом с ним.

От якорного обелиска в украинском селе незримые нити тянулись в города немыслимо разные: в русский Порт-Артур, болгарскую Варну и латышскую Лиепаю, бывшую Либаву… Но прежде пришлось вернуться в Ленинград, под своды морского архива.