Жизнь как КИНО, или Мой муж Авдотья Никитична - Элеонора Прохницкая Страница 9

Марис Лиепа и Марина Лукина. «Венгерский танец»

Родители отправляли нас туда бесплатно на все лето, на все три смены.

Пионерлагерь стоял на высоком пригорке, а внизу протекала речка.

Лагерь представлял из себя три дощатых барака с железными койками и тумбочками на 25 человек: два — для девочек и один — для мальчиков.

Сойдя с электрички, мы как угорелые, наперегонки неслись через колхозное поле в лагерь, чтобы с победным криком занять место получше.

В лагере была деревянная столовая с кухней. Небольшой домик для пионервожатых, там же находился медпункт. Ниже столовой стоял сруб — баня с русской печкой. Мылись мы в железных шайках, там же простирывали свои носки и трусы. После мытья головы в обязательном порядке полагалось вычесать волосы на газету частым гребешком: не завелись ли у нас там «насекомые»?

В самом низу, у кромки леса, был туалет: две деревянные кабины «М» и «Ж». Вставали мы утром, ложились вечером и ходили в столовую под звуки горна.

Мама давала мне с собой два сарафана, трусы и носки на смену, теплую кофту, полотенце, мыло, мочалку и частый гребешок. Никаких нарядов или каких-либо украшений ни у кого из девчонок не было.

Раз в месяц был родительский день. Мы собирали для родителей землянику, которой в лесу вокруг лагеря было полно.

Родители привозили нам гостинцы: сушки с маком, дешевую карамель и, конечно, воблу, которая стоила тогда копейки и которой были завалены все магазины. Такой воблы нет сейчас и в помине: крупная, жирная, с икрой, а спинка, темно-красного цвета, просвечивала сквозь чешую на солнце. Куда она делась?!

Не помню, чем нас кормили в столовой, но отлично помню, что цветки липы, стоявшей перед столовой, и колоски ржи на колхозном поле мы объедали как саранча. Время, проведенное в нашем пионерском лагере, купание в Истре, костры, незатейливые игры — все, буквально все я вспоминаю с радостью и светлой грустью о нашем небогатом, полуголодном, но таком счастливом послевоенном детстве…

В шестом классе у нас появился новый мальчик: светловолосый, прыщавый, полноватый. По-русски он говорил с приятным акцентом и от него вкусно пахло «ненашим» одеколоном.

Мы поражались упорству и трудоспособности этого мальчика.

Когда мы, потные и чуть живые, буквально выползали из репетиционного зала, он оставался, натягивал на свои полные ноги шерстяные тубы и продолжал работать над собой.

Через два года этот мальчик из гадкого утенка превратился в прекрасного лебедя. Это был Марис Лиепа.

Все девчонки были влюблены в него, а он выбрал меня.

Отношения между нами были романтические. Мы много гуляли с ним по Москве. Он дарил мне цветы и латышские книги по искусству.

Мои родители часто приглашали его на домашний обед. Они были очарованы его воспитанием, его манерой держаться за столом.

Мы, несомненно, были влюблены с ним друг в друга, но Марис никогда не позволял себе по отношению ко мне каких-либо вольностей. Кроме невинных поцелуев между нами ничего не было, хотя нам было уже по 16 лет. Просто в наше время это было не принято.

После окончания училища я решила пойти учиться на драматическую актрису и поступила в ГИТИС, а Марис был приглашен в Большой театр.

На этом наши пути с ним разошлись.

Встретились мы с ним только на его похоронах.

Для прощания с выдающимся артистом балета дирекция Большого театра выделила малое фойе театра, которое не могло вместить всех желающих. Огромная толпа стояла у входа в театр. А он лежал в гробу молодой и красивый, и не верилось, что он ушел от нас навсегда.

Проститься с Марисом пришел весь наш класс. Мы были в недоумении: почему дирекция театра не разрешила поставить гроб с телом Мариса на сцену?! На сцену, которую он так любил! Неужели он не заслужил того, чтобы в последний раз постоять на этой сцене и проститься с ней навсегда?

Незадолго до его ухода я говорила с ним по телефону.

Жил он не в семье, а у какой-то женщины, если не ошибаюсь, по имени Женя.

Я сообщила ему, что наш класс по случаю 25-летия окончания училища собирается в ресторане Дома кино и что мы очень хотели бы его видеть.

— Я приду, — сказал он.

Но голос был непохожим на его. Чувствовалось, что он в очень плохом настроении.

До меня дошли слухи, что он стал крепко выпивать в последнее время. Но это было так непохоже на него: Марис и алкоголь — это несовместимые вещи. Что же должно было случиться с ним, чтобы это произошло?!

А случился конфликт с Григоровичем, и тот, в отместку, не дал Марису танцевать. Он снял его с репертуара. Для Мариса сцена и танец были его жизнью.

Значит, Григорович лишил Мариса жизни раньше, чем он умер.

Гитис. Встреча с Борисом

Летом 1955 года, после окончания хореографического училища я подала документы в ГИТИС. Готовилась я сама. Выучила басню Крылова и отрывок из «Евгения Онегина», последнюю встречу Онегина и Татьяны, когда она, жена генерала, светская львица, читает нравоучение Онегину.

Когда я начала читать этот отрывок, члены комиссии, прикрыв лицо руками, уронили головы на стол, плечи их тряслись от смеха. Только потом я поняла, что их так сильно рассмешило. То, что я делала, было пародией на образ Татьяны. Вместо высокомерного нравоучения худенькая семнадцатилетняя девчушка с косичками тихим и жалобным от волнения голосом уговаривала Онегина: «Довольно, встаньте…»

Наконец председатель приемной комиссии Иосиф Моисеевич Раевский, который набирал курс, остановил меня. Вытирая слезы от смеха, он протянул мне лист бумаги, где его рукой было написано: «Гоголь, отрывок из „Мертвых душ“ и Горький „Девушка и смерть“».

«Подготовьтесь и через неделю приходите», — сказал он.

Такой я поступала в ГИТИС. 1955 год

Я обратилась за помощью к Георгию Павловичу Ансимову, который вел в хореографическом училище уроки актерского мастерства. Впоследствии он стал художественным руководителем Театра оперетты. Он подготовил меня.

Когда я пришла на показ второй раз, Раевский мне сказал:

— На следующие два тура можете не приходить. Считайте, что вы приняты.