В тяжкую пору - Николай Попель Страница 9

Присел в сторонке с командиром батальона и его заместителем по политической части. Заметив, видно, что беседа наша носит неофициальный характер, красноармейцы по одному, по два стали приближаться. Сразу же посыпались вопросы, как и вчера в батальоне Сытника. Никто не спросил о несостоявшемся завтраке. Люди рвались в бой с врагом, и все остальное представлялось им сейчас незначительным, маловажным.

Через полчаса я попрощался и пошел к машине. Там меня поджидал инспектор отдела политической пропаганды Вахрушев. Он не был свидетелем моего разговора с Вилковым по поводу кухни. Но эта история, как видно, и ему не давала покоя. О Нестерове он заговорил с еще большим возмущением, чем я.

— Кухни и продукты Нестеров запретил посылать. Разбомбят, мол, толку никакого, и отвечать мне. Я всегда считал Нестерова хитрецом и дураком. Бывает такое сочетание. Но на этот раз дури у него с перепугу оказалось больше, чем хитрости…

Однако, сейчас было не до Нестерова. Надо спешить во Львов, нас ждет командующий армией генерал-лейтенант Музыченко.

В те дни не было, казалось, для немцев заманчивее мишени, чем легковая машина. Только чудо и искусство водителя Миши Кучина спасли жизнь мне и моему адъютанту старшему лейтенанту Мише Балыкову (в отличие от Кучина его величали Михаилом Михайловичем).

Едва появлялся над нами фашистский самолет, как Кучин увеличивал скорость и потом резко притормаживал. Мы с Балыковым на ходу выскакивали в кювет. Кучин ехал еще метров сто, останавливался и сам выпрыгивал в придорожную канаву. А когда налет прекращался, мы собирались у машины, обозревали свежие царапины и мчались дальше.

Заблаговременно подготовленный командный пункт Музыченко укрылся в роще северо-западнее Львова. Замаскированные проросшим дерном блиндажи в несколько накатов возвышались на опушке едва приметными холмиками.

Музыченко вышагивал по блиндажу, точь-в-точь как два дня назад по своему кабинету. Карта лежала на столе. Генерал водил по ней толстым карандашом, отдавая приказания, и снова ходил из угла в угол.

— Вот и разрешились, Николай Кириллыч, все споры, все сомнения, — сказал генерал. — Будем воевать вместе. Сейчас Дмитрий Иванович зайдет — он у начальника штаба. Надо договориться.

«Договориться» было, конечно, нетрудно. Труднее оказалось выполнить приказ командарма: он менял направление движения всех трех дивизий. И как менял! К 19:00 нашему корпусу предстояло сосредоточиться западнее Львова, в лесу к югу от Яворова, и вместе с частями обороняющегося здесь стрелкового корпуса отразить натиск фашистских войск. Пехота находилась в трудном положении.

Оказывается, Музыченко уже часа два назад послал со штабным командиром приказ Рябышеву. Но либо командир пострадал при бомбежке, либо разминулся с комкором в пути: мы не знали о новом приказе, и дивизии двигались в прежнем направлении, то есть на восток от Львова.

Легкое ли дело повернуть на 180 градусов такую махину, как механизированный корпус! Да еще днем, на узкой дороге, под непрекращающимися налетами вражеских бомбардировщиков.

Разведки дивизии уже вышли в намеченный ранее район сосредоточения, находившийся в 25 километрах восточнее Львова. Главные силы находились примерно на рубеже Николаев — Меденица.

Решили так: Рябышев нагоняет одну дивизию, Оксен — другую, я — третью. Передовой отряд дивизии, которую должен был повернуть я, подходил ко Львову.

— В восемнадцать часов встретимся в Яворове на КП стрелкового корпуса, распорядился Дмитрий Иванович. — Кто приедет раньше, ждет другого, никуда не уходит. В этой колготе недолго и потерять друг друга.

Через час на окраине Львова я встретил полковника Герасимова и полкового комиссара Лисичкина. Когда изложил приказ комкора, Герасимов совсем не по-военному сдвинул на нос фуражку, почесал затылок:

— Война…

Лисичкин, как всегда, деловито записал что-то в блокнот.

Незадолго до войны был отменен институт комиссаров. Вчерашние комиссары стали заместителями по политической части.

Новые взаимоотношения не всегда налаживались гладко. Некоторые политработники никак не могли примириться с утратой комиссарских нрав. У иных командиров закружилась голова от полноты «неограниченной» власти. Нам с Рябышевым не раз приходилось ставить на место комиссаривших политработников и зарывающихся единоначальников. Но чаще всего сама служба помогала сработаться.

Для способного, но еще не обстрелянного Герасимова орденоносец (в те-то времена!) Лисичкин был непререкаемым авторитетом. Лисичкин отлично знал технику, не хуже любого командира водил танк. И сейчас, получив новый приказ, Герасимов кивнул на заместителя.

— Мы с Емельяном Алексеевичем обмозгуем и дадим команду.

Лисичкин, заглядывая в блокнот, доложил о митингах, проведенных сегодня утром, о выступлениях красноармейцев и командиров.

— Как с питанием?

— Полки завтракали на рассвете. Недавно обедали.

Но в аккуратном блокнотике Лисичкина были цифры, заставившие меня вздрогнуть: цифры потерь от бомбежки. Не участвовавшая в боях дивизия уже насчитывала десятки убитых и раненых. Многие танки и автомашины вышли из строя…

Прямо из Львова я поехал в Яворов. Рассчитывал, что прибуду туда раньше Рябышева, толком узнаю обстановку, быть может, наконец, раздобуду газеты для дивизий. Во Львове я тоже хлопотал о газетах, но безрезультатно: гражданская почта не давала — мы уже оторвались от своих почтовых отделений, а полевая еще не развернута.