Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир Страница 9

А потом к нам в дом пришли и сказали – освободить дом для тех, кто будет работать в имении пана Потоцкого. Сам пан уже уехал в Польшу, но хозяйство у него оставалось большое. Мы ушли к маминой подруге, спали на полу…

Это было только начало. Фашисты пришли и принесли свои законы.

* * *

В 42-м организовали гетто на окраине городка и пригнали к нам еврейские семьи из других городов и окрестностей. Сказать, что жили скученно – не то слово. Дети, старики, женщины, мужчины – все вместе. Сначала были хлебные карточки. Еду плохо помню, только суп – красная от свеклы жидкость, где плавает несколько фасолин. Обменять на продукты вещи было все труднее, потому что из гетто можно было выйти только утром. Еще до того, как всех евреев загнали в гетто и объявили о лишении всех прав, провели регистрацию. Если не будет бумажки – расстрел. Целая система сортировки была разработана. Сначала собрали еврейскую интеллигенцию, коммунистов, комсомольцев и вообще всех активистов, которые были опасны тем, что могли организовать сопротивление. Их расстреляли первыми. Из оставшихся отобрали крепких и работоспособных и отправили в рабочие лагеря. Семьи остались без отцов и старших детей, то есть без опоры. Женщины с детьми и старики, самые беззащитные, партиями расстреливались. А на малых детей даже не тратились, часто они закапывались вместе с мертвыми взрослыми. Отдельно были расстреляны дети до 14 лет. Позже стали вывозить в Белжец – там появились газовые камеры. Причем каждый раз говорили – это просто «переселение». Помню, я часто тогда болел. А во время эпидемии тифа немцы мало посещали гетто. Подростков с 14 лет гоняли на работы – от бытовой поденки до разных дорожных работ. Потом начались так называемые акции уничтожения. Съезжались полицейские со всей Тернопольской области и начинались облавы и в гетто, и в городе. Мне довелось дважды побывать в «схронах» – это скрытые комнаты. Ставили фальшстену, штукатурили, красили, и тайный ход где-то был. В первый раз я стал свидетелем трагедии. Нас набилось человек 30 в этот схрон. С нами был маленький ребенок, который вдруг проснулся и захныкал. Слышим за тонкой перегородкой крики, сапоги стучат, застрелили стариков, которые уже подняться не могли. Тогда мне казалось, что за стеной слышно, как мы дышим. Все хорошо понимали, что ребенок может нас выдать, но никто ничего матери не сказал. Она сама положила подушку на голову ребенка. Что она могла, несчастная, чувствовать! В жертву его принесла, чтобы нас не расстреляли! Я помню, как все смотрели на мать, на ее мертвого ребенка и плакали. Забыть это невозможно! Никогда!

Сын полка Витя Гехт и танкисты. 1944 г.

* * *

Смерть была вокруг нас. Выжить среди «акций истребления» было очень непросто. И то, что я выжил, считаю чудом! Мне было 10 лет, и я мучил своими вопросами взрослых: «Почему нам в городе жить нельзя, а другим можно?», «Почему нам ходить по тротуарам нельзя, а другим можно?», «Почему мы живем за колючей проволокой, а другие ходят где хотят?», «Почему нас убивают?», «Почему нам все нельзя…». И взрослый горький ответ всегда был один: «Потому, что мы евреи». Я постичь этого не мог тогда… как не понимаю и сейчас!

Накануне третьей «акции» я лишился мамы. Она ушла в поисках еды и как будто чувствовала, что может не вернуться. Слезы были в ее глазах, когда она обнимала меня. Мы с отцом прождали ее всю ночь, а наутро узнали, что наша мама этой ночью умирала в тюрьме раненная в живот, она очень беспокоилась обо мне. Кто-то из знакомых украинцев отцу рассказал: темнело, когда она возвращалась в гетто, ее окликнул полицай и выстрелил ей в живот, а потом ее доставили в тюрьму. Моей маме было 40 лет. Ее звали Пепа Гехт.

Самой страшной была третья «акция» – февраль 43-го. Насколько потом стало известно из документов, планировалось уничтожить всех евреев и объявить городок «юденфрай» – свободным от евреев. Стариков стреляли на месте – они не могли подняться на гору Федор, где на склоне к реке Скрыпа шел расстрел. Даже «юденрат» – администрация гетто была расстреляна… уже за ненадобностью. Нам удалось спастись в схроне под лестницей, его мы несколько ночей копали лежа, и землю ползком выносили. Люди лежали плотно друг к другу в кромешной тьме, как в могиле. Набралось человек 20 или больше. Над нами топали сапоги, немецкая и украинская ругань, выстрелы. Не знаю, как я не сошел с ума в ожидании смерти, я просто умирал…

После «акции» для оставшихся в живых евреев мужчин был организован рабочий лагерь, куда и мы с отцом попали. Как ему удалось меня, ребенка, с собой оставить, не знаю. Таких, как я, больше не было. Наверное, помог его хороший немецкий, в молодости он служил в австро-венгерской армии. На работу мы ходили вместе. Лагерь был на Подгаецкой улице. Под конвоем мы ходили в каньон на заготовку щебня и гравия. Работа была изнурительная, нормы высокие, кормили баландой. Отец работал тяжелой кувалдой, и я ему помогал – таскал куски щебня в кучу. У каждого была сложена своя пирамида. В конце дня приходил немец, замерял выработку и обливал ее раствором извести, чтобы назавтра из этой кучи никто не мог взять в счет новой нормы.

* * *

Перед ликвидацией лагеря в начале лета 43-го мы ночью бежали. Была сильная гроза, и гром, помню, гремел. Сколько всего нас было, не знаю, оказавшись за колючей проволокой, все разбежались в разные стороны. Мы с отцом несколько дней скитались, а потом нас спрятали у себя молодые поляки. То ли это были мамины ученики, то ли папины сослуживцы, к нам они относились как добрые знакомые. Но нас случайно обнаружили их родственники, и, чтобы не подвергать риску ни хозяев, ни себя, нам пришлось уйти в никуда. Доносы поощрялись, и полицаи открывали охоту на евреев. Где мы только не прятались – в оврагах, в лесах, в посевах ржи и пшеницы, где можно было жевать недозревшие колоски. Без еды и воды. Я терял сознание от голода, слизывал росу с листьев. Помню, однажды ночью отец принес несколько штук черной редьки, буханку хлеба, с пяток яиц и воды две бутылки. Это богатство мы растянули, кажется, на две недели…

Когда пришла осень, дожди, лес оголился, зерно и овощи с полей убрали, прятаться стало сложнее. В октябре 43-го мы с отцом ночью пришли на хутор к знакомым, где год назад уже прятались во время «акции». На этом хуторе пряталась моя бабушка Роза, а с ней тетя Маля с дочкой трех лет. Их туда на возу под соломой вывез ночью из Бучача Михаил Иванович Луцив к своей сестре Варваре. Варвару Заривну отец знал давно, когда-то в мирной жизни он помог их семье, и теперь они в благодарность прятали нас. В сарае над коровой был сделан двойной потолок, набитый соломой. Там мы лежали в темноте, разговаривали больше жестами. Ночью спускались и ели раз в сутки – суп или борщ или картошку с маленьким кусочком хлеба. Несколько раз в морозы нас забирали на ночь в хату. Нервы у нас были уже на пределе. Мы понимали, что немцы отступают, в щели сарая видно было шоссе, а на востоке слышна канонада. И в тот роковой день 18 февраля 44-го, видимо, уже расслабились. Отец с тетей Малей и девочкой были в сарае внизу, а я с бабушкой в хате. Вдруг шум и крики, украинская речь во дворе. Мы с бабушкой быстро поднялись из сеней на чердак дома и, прихватив лестницу, укрылись соломой. Хозяев не было. Отец и тетя с дочкой на руках побежали с хутора. Но что они могли против вооруженных отступающих карателей?! Их убили на наших глазах. На глазах бабушки погибли ее дочь и внучка. Ночью там же, в поле, мы их похоронили. А через 6 дней пришла Красная Армия!