Одиссея варяжской Руси - Михаил Серяков Страница 9

Однако славянское влияние в указанном регионе этим не ограничивается. Литовский языковед К. Буга отмечал, что само название куршей, kursas, связано с укр. корс, «раскорчеванный участок» {66}. Показательно, что это не единственный пример славянское влияния на земледельческую терминологию в данном регионе Латвии. Так, куршское областное слово lanka, «приречный или низкий луг», отразившееся в названии лугов, речек и хуторов Lanka, Lankas, Lankis, Lancenieki на западе Латвии, восходит к ст. -слав. lakъ {67}. Лингвисты отмечают наличие и особых славяно-латгало-селоно-куронских изолекс {68}. Славянское влияние на куршей прослеживается и в трансформации погребального обряда последних. «Вскоре традиционный для куршей обряд трупоположения начинает вытесняться новым ритуалом кремации умерших, что было весьма характерно для славянского мира дохристианской поры. Новая обрядность сначала появляется в северных районах обитания куршей (в бассейне Венты и в смежных землях). (…) И все же можно полагать, импульсом в распространении обряда кремации среди куршского населения была обрядность славян-венедов-вендов. Иного объяснения пока нет» {69}, — заключает рассмотрение данной темы В.В. Седов. Отмечая трудность выделения прибалтийских славян, материальная культура которых в свою очередь испытывала сильное влияние со стороны соседних балтских и финно-угорских племен, этот исследователь обратил внимание на еще одну специфическую особенность, встречающуюся во всех трех регионах, где проживание вендов отмечают письменные источники: «В поисках следов расселения вендов следует обратить внимание на распространение чуждого местному населению курганного обряда, зафиксированного во всех трех регионах проживания этого этноса — в Северной Курземе, на нижней Даугаве в окрестностях Даугмале, на Гауе в районе Венден и Турайды. Основными погребальными памятниками придауговских и гауяских ливов, так же как и латгалов, являются фунтовые могильники. Появление среди них курганных захоронений до сих пор не находило какого-либо объяснения. (…) В общем эти курганы, как и могилы в целом, абсолютно ничем не отличаются от славянских курганных памятников, распространенных как на Русской равнине, так и в западнославянском ареале. (…) Интересно, что местное население еще в XIX в. называло эти курганные могильники “krievu kapu”, т.е. “русскими могильниками”» {70}. В связи с этой особенностью следует вспомнить и о кургане, насыпанным, согласно Саксону Грамматику, над могилой Боя. Это свидетельство датского хрониста говорит о том, что данный погребальный обряд был свойствен и Прибалтийской Руси.

Суммируя средневековые данные, связанные с латвийскими вендами, Н. Харузин пишет: «Писатели XIII в. еще упоминают о целом ряде местностей в западной части современной Курляндской губернии, где жили балтийские славяне. Они называют следующие местности: Винда, Бихафеланк, Виндаве, Довзаре, Заггара, Цеклис, Пильзатен и Мекгове, из городищ балтийских славян упоминаются следующие: Кретен, Ампиллен, Мутене, Грезен, Амботен, Гробен, Ассобетен, Кульдика и Вентеспилс» {71}. Анализируя их расположение, он отметил, что Гробин и Венден находились недалеко от моря, а Вентеспилс вообще был «первой и древнейшей гаванью Курляндии». Важную экономическую роль должно было играть и основанное вендами городище на Древней Горе, отождествляемое археологами с городищем Даугмале, около которого впоследствии была основана Рига. С другой стороны, древние укрепления Грезен и Гольдинген находились далеко вверх по течению Виндавы и служили для осуществления контроля над всем течением реки. Такое же значение имел и Венден, господствовавшей над лифляндской рекой Аа (современная Гауя). Исследователь пришел к следующему выводу: «Скудные сведения, которые мы имеем о поселении в местном крае балтийских славян, достаточны, однако, чтобы служить доказательством, что целью колонизаторов было стремление иметь в своей власти наиболее важные торговые пути» {72}. С IX–X вв. Даугава и Гауя включаются в систему балтийско-волжской торговли, о чем свидетельствуют находки там арабских дирхемов {73}. Интересно отметить, что средневековые суда, найденные в двух латвийских реках, на которых проживали венеды, а именно в Венте и Гауе, практически полностью идентичны аналогичным судам, найденным в Волхове {74}, что лишний раз подчеркивает теснейшую связь славян Варяжского моря между собой. Это также свидетельствует и о наличии у прибалтийских вендов речной и морской торговли.

Таким образом, мы видим, что много веков спустя после описанных Саксоном Грамматиком событий в том же регионе Латвии по соседству с куршами проживало славянское население, точно так же проявлявшее заметный интерес к торговле. Достоверность сведений о нем Генриха Латвийского подкрепляются многочисленными данными топонимии и гидронимии, сравнительным языкознанием и археологическими данными. Преследуемые местными балтскими племенами, остатки вендов стали наемным войском у немецких рыцарей, чем-то наподобие варягов на Руси в более раннюю эпоху. Вражда с местным населением привела к тому, что они встали на сторону новых заморских пришельцев. Уже Генрих Латвийский отмечает, что в 1224 г. в окрестностях укрепленного крестоносцами нового города Вендена, основанного вблизи старого славянского замка, было «множество вендов и латгалов, которые уже прочно освоили христианскую веру». В конечном итоге остатки вендов окончательно растворились среди местного населения, оставив о себе память в виде многочисленных названий. Однако между русами Саксона Грамматика и вендами Генриха Латвийского есть не только общее, но и различное — последние в «Хронике Ливонии» никогда не именуются русами.

Однако и это несовпадение является не столь непреодолимым, как это может показаться на первый взгляд, при внимательном чтении данного произведения. Выше уже приводилось сообщение Генриха Латвийского о том, что после своего вторичного изгнания венды «бежали к лэттам, жили там вместе с ними». Лэттами «Хроника Ливонии» называет латгалов. При описании событий 1208 г. Генрих Латвийский упоминает некоторых их старейшин, один из них носит весьма показательное имя: «Когда уже вся Ливония и Лэтигаллия были окрещены, старейшины лэгтов, Руссин из замка Сотеклэ, Варидот из Аутинэ, Талибальд из Беверина, а также Бертольд, брат-рыцарь из Вендена, послали гонцов к эстам…» {75} Интересующий нас старейшина лэттов неоднократно еще упоминается на страницах хроники, причем однажды ему дается такая показательная характеристика: «Руссин, храбрейший из лэттов» {76}. Весьма ценно и упоминание Руссина хронистом при описании событий 1212 г.: «Между тем Руссин, выйдя на замковый вал, заговорил с венденским магистром Бертоль-дом, своим драугом, то есть товарищем…» {77} Хоть, как отмечают комментаторы, латв. draug звучит почти так же, как и русское друг, однако, поскольку Руссин говорил именно с венденским магистром, он воспользовался, скорее всего, языком вендов, с которым магистр мог быть хотя бы частично знаком. Приведенная Генрихом Латвийским подробность может указывать на то, что прибалтийские венды говорили по-славянски. Имя этого старейшины однозначно указывает на русов, на что обратили внимание еще ученые XIX в., рассматривая его как русское прилагательное, если и не русского происхождения, то как след русского влияния в языке {78}. Наблюдение совершенно правильное, однако его необходимо несколько уточнить. Дело в том, что жителей Киевской Руси, равно как и современных русских, латыши зовут не русскими, а по имени ближайшего к ним восточнославянского племени krievs, «русский» (буквально «кривич»), а нашу страну Krievija, «Россия». Аналогичным образом называют русских и литовцы — krievai {79}. Жившие на территории Латвии ливы также звали русских krievoz {80}. С другой стороны, эстонцы и финны зовут русских Vene, Venaa или Venaja, то есть «венеды» {81}. Таким образом, мы видим, что русских по их собственному имени в Восточной Прибалтике не зовет никто. Следовательно, появление имени Руссин среди старейшин лэттов хоть и является результатом русского влияния, однако оказавшие это влияние русские были не с территории Киевской Руси. Другой единственной известной нам Русью здесь была Прибалтийская Русь, описанная Саксоном Грамматиком. При этом следует иметь в виду, что, несмотря на последующее многовековое немецкое господство в данном регионе, никто из потомков лэттских вождей не называл своего сына Тевтоном или Германиком. Следовательно, имя Руссин указывает на родовую принадлежность, а не на политическое влияние. Необходимо подчеркнуть, что данный случай не единственный и мы имеем другие примеры использования корня -рус- в Прибалтике как в личных именах, так и в обозначении географических названий. В окрестностях Вендена, то есть именно в том регионе Латвии, куда в конечном счете переселились остатки венедов, также были зафиксированы мызы с названиями Ruzzfi, Lublin, Drobbusch (по-латышски Drabbussche, сравниваемая Ф. Святным с русским городом Трубеж) и Serben {82}. Несколько столетий спустя рассмотренного выше случая, около 1542 г., в Таллине в семье извозчика родился Бальтазар Руссов (Russow), написавший «Хронику Ливонской провинции». Следует отметить, что каких-то русских письменные источники фиксируют в Таллине, называвшемся прежде Ревелем, гораздо раньше. Так, уже в булле папы Григория IX в 1234 г. осуждаются действия рыцарей, которые в 1232–1234 гг. силой отняли три части Ревельского замка у вассалов церкви, часть из которых они убили. С целью устрашения рыцари запретили хоронить тела убитых «для вящего осрамления церкви, пока с течением времени новообращенные и другие приходили смотреть на такого рода зрелище, чтобы казаться перед новообращенными, русскими и язычниками, сильнее римской церкви» {83}. Кем были эти русские, однозначно определить трудно, однако текст буллы позволяет понимать их как новообращенных. Если это так, то это вряд ли были купцы из Киевской Руси, уже исповедовавшие христианство и едва ли ставшие переходить в католичество. С другой стороны, «вскоре после взятия Ревеля рыцарями к ревельскому Михайловскому монастырю была приписана богатая русская деревня Вендефер (т.е. русский конец)» {84}, которая, как предполагают некоторые исследователи, составила одну из четырех частей средневекового Ревеля. О связи эстонских венедов с мореходством указывает то, что в упомянутом в Средние века к югу от Ревеля имении Wenekula документ 1472 г. фиксирует название Schiffers Land, то есть «земля корабельщика» {85}. Таким образом, мы видим, что не только на территории Латвии, но и на территории Эстонии венеды оказываются как-то связаны с русскими, что находит отражение и в личных именах. Упоминание корней -венд- и -рус- поблизости друг от друга фиксируется и в другом случае: «Затем в Трейденском приходе в 1388 упоминается дер. Wenedeculla seu Watendorff (т.е. русская или водьская деревня), когда она переходит через продажу рижскому пробсту и капитулу. Наконец в той же местности на границе между Роденпойсом и Зегевольдом упоминается в 1404 году река Ruschenbeke, ныне у латышей Kreewuppe, т.е. русская река» {86}. Последнее обстоятельство весьма ценно, поскольку показывает, что первоначально эта река называлась собственно «русской» и лишь впоследствии стала зваться «кривской». Данный случай наглядно демонстрирует древность употребления корня -рус- в Прибалтике, равно и то, что хоть первоначально он не связывался с Киевской, а затем и с Московской Русью, однако впоследствии латышское название русских было перенесено на этот гидроним. Это обстоятельство предполагает наличие какой-то связи в глазах местного населения между изначальной Прибалтийской Русью и средневековым Русским государством.