Путевой дневник - Альберт Эйнштейн Страница 9

По приезде в Японию он немедленно приходит в восторг по поводу окружающих его пейзажей. Первым городом, который он видит, становится Киото с его «волшебно освещенными улицами». Это впечатление представляет собой резкий контраст с его глубоким презрением к китайским городам, которые он только что посетил. Его захватывает «удивительная древняя японская архитектура». Школьники «очаровательны», школы «прекрасны», виды «великолепны». И «маленькие домики и гномики» из историй Херна действительно существуют! Он немедленно замечает «хорошенькие маленькие домики» и «грациозных человечков», которые «цокают – клик-клак – по улице». Эйнштейн обожает чистоту, порядок и сдержанные манеры, которые он встречает в Японии. Он находит, что «японцы ненавязчивы, порядочны, вообще очень привлекательны», таким образом воспринимая и так определяя их национальные характеристики¹¹².

Когда он путешествует до города Никко вместе с Санэхико Ямамото, сотрудником издательства «Кайдзося», Морикацу Инагаки и карикатуристом Иппеи Окамото, он, похоже, проникается к ним глубокой симпатией и видит в каждом из них настоящую личность. Когда ему нужно вести переговоры с Немецким обществом в Кобе, он признается: «Вообще-то в Японии я куда больше предпочитаю общество японцев»¹¹³. Затем, уже как гость, он, кажется, еще больше очарован японскими хозяевами.

Несмотря на все это восхищение, вслед за беседой на тему «Японское представление о мире до контактов с Европой», он не может понять пресловутое отсутствие у них научного любопытства. Он делает далеко идущий вывод: «Интеллектуальные нужды этой страны кажутся меньше, чем художественные – естественная к тому предрасположенность?»¹¹⁴ Спрашивая себя, не обуславливаются ли якобы меньшие, по сравнению с Западом, интеллектуальные способности генетически, Эйнштейн дает нам понять, что для него существует разница в интеллектуальных способностях у представителей разных наций.

После трех недель, которые он провел в Японии, Эйнштейн наконец использует слово «уютный» (gemütlich), чтобы описать отношения со своими японскими хозяевами¹¹⁵. До этого момента «уютный» применялось им почти исключительно по отношению к его европейским приятелям, преимущественно немцам. Теперь он как будто «очеловечивает» японцев куда больше, чем во время его первых контактов с ними, когда он описывает их просто карикатурно. Чуть позже он хвалит полное отсутствие «цинизма или даже скептицизма» у принимающих его японцев. Затем он пишет то, что можно читать как объяснение в любви к Японии и ее народу: «Чисты душой, как ни один другой народ. Нужно любить эту страну и восхищаться ею»¹¹⁶. Неделей позже он пишет своим сыновьям: «Японцы мне действительно нравятся, и, кстати, больше, чем все народы, которые я повидал до сих пор: они спокойны, скромны, умны, ценят искусство, тактичны, ничего ради внешнего вида, а все ради внутренней сути»¹¹⁷. В своей статье о впечатлениях от Японии Эйнштейн говорит о главных различиях, которые он видит между европейцами и японцами. Семейные связи кажутся ему гораздо прочнее в Японии, а традиция не показывать свои чувства, по его мнению, помогает японцам жить в одном доме даже тем, у кого нет «эмоциональной гармонии». Он решительно отрицает идею, что это может привести «к внутреннему оскудению». Даже если он не в состоянии понять изнутри японское мышление, Эйнштейн верит, что он может проникнуть внутрь души японского народа через искусство. «И в этой области я не перестаю удивляться и восхищаться. Природа и люди как будто объединились, чтобы донести до нас единый стиль, какого нигде больше не встретишь. Все, что действительно берет начало в этой стране, изящно и радостно, это не абстрактная метафизика, а всегда тесная связь с тем, что доступно в природе»¹¹⁸. Согласно мнению историков, в значительной степени эти комментарии Эйнштейна соответствуют современным ему западным представлениям о Японии. Например, главные особенности японского искусства для западного человека – «простота, функциональность, минимализм». В японце видят человека, отличающегося своей «любовью к природе» и живущего «в гармонии с природой». Японский сад – квинтэссенция того, как может быть выражена «идея гармонии и особого японского родства с естественной природой»¹¹⁹. Любопытно, что эти представления не учитывают, что «множество знаменитых садов было создано в эпоху войн или социальных потрясений»¹²⁰. Больше того, японцам в целом свойственно двойственное отношение к природе¹²¹. Впечатления Эйнштейна от японских женщин – одни из самых противоречивых. На ужине со «множеством гейш» он находит танцы «очень молодых» танцовщиц и «очень выразительные, чувственные лица» старших гейш «незабываемыми». Намекая, что их с Эльзой «вежливо отпустили», потому что должна начаться «вторая, более вольная, часть вечера», Эйнштейн подразумевает, что в этой второй части будет куда больше флирта и алкоголя. Намек подтверждается следующей фразой, о его беседе с Инагаки «о гейшах, морали и прочем»¹²². Придерживается ли Эйнштейн обычного европейского заблуждения, в котором гейши считаются проститутками, из дневника непонятно.

Другая сторона спектра: его идеализация порядочной японской женщины. В конце своего визита Эйнштейн относится к ней как к «созданию-цветку»¹²³ и, таким образом, мы видим, что его изначальное карикатурное восприятие здешних женщин не претерпело сильных изменений и все еще сосредоточено на их внешнем виде. В его прощальном письме к Йоши Ямамото, жене президента «Кайдзося», он описывает свое чрезвычайно идеализированное представление о японских женщинах и японской семье: «Вы всегда будете олицетворять для меня идеальную форму японской женственности. Спокойная, веселая […] вы – душа своего дома, который похож на ювелирный футляр, в котором, как драгоценности, живут ваши очаровательные маленькие дети. В вас я вижу душу вашего народа и воплощение его древней культуры, прежде всего стремящейся к изяществу и красоте»¹²⁴.

Таким образом, Эйнштейн одновременно воспринимает порядочную японскую женщину как украшение и как олицетворение души народа. Это может иметь смысл, только если он считает, что орнаментальная природа японской культуры и общества и есть его первостепенная черта. В какой-то степени полярные представления Эйнштейна о японской женщине вполне укладываются в западный противоречивый стереотип о восточной женщине: хрупкая, декоративная Мадам Баттерфляй и восточная «роковая женщина», Леди Дракон¹²⁵.

Эйнштейн не перестает восхищаться японским искусством и видит в нем отражение «японской души»¹²⁶. Японский театр он находит «отчасти очень экзотичным»¹²⁷. При этом, признавая, что изумлен японской музыкой, он все-таки относится к ней весьма критично и отказывает ей в праве называться «крупной формой высшего искусства». Он находит, что живопись и резьба по дереву являются высшими формами искусства Японии. Больше всего в японском художнике Эйнштейн восхищается тем, что тот «любит ясность и чистые линии больше всего остального. Живопись воспринимается прежде всего как выражение общего целого»¹²⁸.

Отношение Эйнштейна к тому, что Япония заимствует западную культуру, противоречиво. Принимая то, что «японец справедливо восхищается интеллектуальными достижениями Запада, идеализирует науки, в которые и погружается с большим успехом», он предупреждает, что японцу нельзя забывать «те замечательные качества, которые дают ему превосходство над Западом – художественное моделирование жизни, скромность и непритязательность в его личных нуждах, чистоту и спокойствие японской души»¹²⁹. В этом точка зрения Эйнштейна сходна с мнением других западных путешественников о Японии. Историки, изучающие путешествия в Японию, объясняют сопротивление некоторых из них вестернизации или модернизации страны тем, «что это ослабляет ее “экзотическую”, местную “инаковость”»¹³⁰.