Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит Страница 9

– Угадайте мое имя, – сказала она.

– Имен на свете много.

– Но я ношу имя королевы.

– Королев на свете много.

Она пошла за ним в спальню. Пока он неспешно раздевал ее, она стояла молча, но он почувствовал, что ее сердце забилось быстрее. Он овладел ей неспешно, на удивление нежно, начал утешать, когда она вскрикнула от боли. Ночью он овладел ей снова, разбудив в ней не находившую себе выражения, неожиданную жажду наслаждения.

Утром он снял с кровати простыню, на которой расползлось пятно – кровавая бабочка.

– Эта комната станет твоей, если пожелаешь. Поручу кому-нибудь купить тебе новые простыни.

– Нет. Простыни я куплю себе сама.

Пока она мылась, он готовил ей завтрак. Она подошла к нему, ожидая ответа.

– Я понял, что с тобой не оберешься бед, когда увидел, как ты идешь навстречу, – сказал он. – Я почувствовал тебя, когда наши рукава соприкоснулись.

– Тогда я тебя не приметила.

– Может быть, ты меня почувствовала, совсем как я тебя.

– Нет. Ничего я не почувствовала.

Юность бывает жестокой, рассудил он; впрочем, он знал, как, в свою очередь, ее уязвить. Прижался к ней, сказал, что ему пора идти, и прошептал имя, которое ей дал. Филадельфия.

– Почему “Филадельфия”?

– Потому что, – сказал он, дыша ей в ухо, – когда-то она была питомником свободы.

Она прислонилась к стене.

– Я хочу то, что лежит в маленьком мешочке, который ты носишь на шее, – вдруг сказала она, словно в отместку.

Он, огорошенный, замялся, но не смог ей отказать.

– Так, пустячки на память – всего лишь несколько винтиков и боек от старого ружья.

– Ценные, наверное.

– Это было ружье одного поэта.

– А где оно?

– В надежном месте, очень далеко. Винты я вынул, чтобы никто не мог из него стрелять. Без них оно ни к чему не пригодно – перестало быть оружием. Мешочек зашит.

– Отдай его мне.

– Это и есть то, чего ты хочешь?

– Да.

– Ты уверена?

– Да, – сказала она непреклонно.

– Тогда я обязан когда-нибудь отдать тебе и ружье.

– Как пожелаешь.

– Ты меня убиваешь, – сказал он.

– Ты меня убиваешь, – парировала она.

Он оставил крупную сумму денег, подложил под них листок бумаги. Сходи по этому адресу и купи новые простыни, вот такие, и он написал на обороте название и еще раз ее поцеловал. Магазин она нашла не сразу. Там были длинные полки со всевозможными простынями, всеми, какие только поддаются воображению, но ее привлекла стеклянная витрина с шелковыми халатами и пижамами телесного цвета. Вместо простынь она выбрала в этой витрине простую сорочку, потратив на нее половину денег, а потом поехала на трамвае в другую часть города. Там была лавчонка, где перепродавали постельное белье из китайских прачечных. После долгих поисков она нашла почти новые простыни торговой марки, название которой он написал на листке. Итальянские простыни, слегка обтрепанные, но намного лучше всех, которые она видала прежде.

Купив простыни, она зашла в маленький ресторан и заказала себе целый стейк, большой, и огромную чашку кофе. Время от времени дотрагивалась до мешочка, висевшего на шее чуть ниже яремной ямки. Как дорого я за это заплатила, думала она не с сожалением, а с гордостью. “Вот как я стала Филадельфией, – написала она потом в дневнике. – Как город свободы. Но я была несвободна. Голод – сам себе тюремщик”.

5

Он возвращался к ней с маленькими подарками. С бледно-розовой кофтой и образком святой Екатерины, покровительницы Эстонии. Но больше всего ей понравился журнал с фотографиями фигуристок, с Соней Хени на обложке. Какое-то время она казалась странно вялой и щедро уступчивой, позволяла весенней пыльце унести ее в другую жизнь.

Проводя вместе томные ночи, они заглядывали в миры друг друга. Он рассказывал о жизни в привилегированных кругах: его отец был дипломат, мать – из известной швейцарской семьи. С ним занимались частные учителя, он блестяще овладел иностранными языками, в светском обществе вел себя безукоризненно, но его душа не знала покоя – снедало желание раздирать все на части и комбинировать по-новому, на свой особенный манер. Его утешением стал поэт Рембо, который проделывал то же самое со словами.

– Это и есть твой поэт? – спросила она, потрогав мешочек.

Александра тянуло к искусству, но, уступив требованиям отца, он поехал в Вену учиться на инженера. Там ему было неуютно, он отвернулся от отца и вступил в ряды французского Сопротивления. Постепенно осознал, что стремление раздирать все на части заложено в человеческой природе – такова одна из ее могущественных граней. Пустился в самостоятельные изыскания и прошел по следам поэта от перевала Сен-Готард до Абиссинского нагорья.

Он читал ей отрывки из “Одного лета в аду”. Она лежала рядом, воображая, как молодой Александр бросил университет – совсем как она школу. Ее убаюкивал гипнотический гул его голоса. Он продолжал читать, потом отложил книгу, чтобы взглянуть на Евгению: маленькую и сияющую, ниже пупка – влажный след… Ему захотелось пробудить ее от дремы.

Вся природа проснулась, расцвела. Евгения рассказывала ему свои истории так, как записывала их в своей тетради по английскому, отвечая на его вопросы мелодично и монотонно – бесстрастно, как закадровый голос, озвучивающий чье-то фантомное существование.

– А у тебя какие отношения были с отцом – задушевные или не очень?

– Я никогда не знала своих отца и мать. Весной их выслали из Эстонии в сибирский трудовой лагерь.

– По какой причине?

– Чтобы гнать людей, как овец, никаких причин не надо.

– В этой истории полно белых пятен.

– Кое-что тает без остатка, не успев сделаться воспоминанием. Помню поезда. Помню новые языки – я их осваивала на лету. И как тетя Ирина сидит перед зеркалом, склонив голову набок, расчесывает волосы.

– Расскажи мне про Ирину.

– Она меня вырастила, но остается загадкой. Она мечтала уехать в Америку и стать актрисой, но война все изменила. У нее был кавалер в два с лишним раза ее старше, он решил увезти ее за границу, а отец упросил его прихватить и меня тоже. Мы пересекли несколько границ и поселились в Швейцарии под его покровительством. У него уже была семья, но он был не только очень богатый, но и очень добрый. Купил мне платья, а Ирине золотой браслет с брелоками.

– Мамина сестра была красавица; как иначе она завоевала бы сердце такого доброго человека? Он потакал ее капризам, его умиляло, что она, не мудрствуя, радуется каждому новому подарку. Когда мне было пять, он повел нас на представление на льду. Таких чудес я никогда еще не видала, но, тем не менее, рыдала без умолку. Мне хотелось быть той девочкой на середине катка. Я была совсем маленькая, но осознала: вот в чем мое предназначение. Я умела говорить на множестве языков, учила их с голоса. Учеба в школе давалась мне легко, но, пока в мою жизнь не пришло фигурное катание, не было ничего, что дало бы мне средства для выражения невыразимого. Внешний мир возрождался из руин, но мы жили как на отдельной планете, а я была слишком мала и в таких вопросах не понимала. После смерти Мартина Ирина никогда никого домой не приводила – пропадала куда-то время от времени, но всякий раз возвращалась. Вскоре после того, как мне исполнилось четырнадцать, она привела домой Франка.