Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо Страница 9

«Вчера наконец-то прошел заплыв. Это было замечательно. Мы выстроились в ряды и промаршировали через ворота под бодрую музыку. Все мы надели красные плавательные шапочки, что выглядело очень мило. Но мы, юные пловцы, были очень удивлены, когда для старта заплыва пришлось долго идти вдоль реки Заале, и все испугались. Однако, увидев, что к нам приближаются старшие пловцы, и услышав музыку, все мы попрыгали в реку. Плыли мы в точно таком же порядке, в каком шли из школы. В целом все шло весьма хорошо; я старался как мог, но постоянно захлебывался. Я много проплыл и на спине. Добравшись до места, мы получили свою одежду – ее привезли на лодке. Спешно одевшись, мы в том же порядке направились обратно в Пфорту. Воистину замечательно!» [8]

Удивительно – при таком-то начале, – что плавание стало любимым досугом Ницше на всю жизнь. В отличие от гимнастики, которой ему доводилось заниматься в шутливом настроении. Его школьный друг Пауль Дойссен описал его единственный акробатический трюк, которому он в шутку придавал большое значение. Трюк состоял в том, чтобы на руках пройти по параллельным брусьям. То, что другим удавалось за считаные минуты, иногда даже без касания ногами жердей, у Ницше получалось с трудом: лицо его становилось багрово-красным, он потел и шумно переводил дыхание [9].

Постоянно потеющий, не очень физически развитый, неуклюжий и слишком умный, Ницше не был всеобщим любимцем. Один из его одноклассников вырезал его фотографию и сделал из нее куклу, которая говорила и делала всякие глупости. Однако особенность личности Ницше состояла в том, что он постоянно отталкивал преданных друзей, которые стремились защитить его от ударов несправедливого мира. Узкий круг его друзей в Пфорте убедился в этом сполна: когда марионетка Ницше исчезла, это не добавило мудрости оригиналу.

Любовь к музыке у Ницше не утихла. Он поступил в школьный хор, открывавший бесконечные возможности для коллективной радости и военных маршей, и именно по музыке мы более, чем по каким-либо иным школьным предметам (все они были основаны на идее самореализации через подчинение групповой этике), можем понять, что ему удалось сохранить свободу мысли, что так беспокоило его перед поступлением в Пфорту. Учителя и товарищи по учебе восхищались его искусством игры на фортепиано и выдающимся умением хорошо читать с листа, но особенно их поражали клавишные импровизации. Пока отец Ницше был жив, послушать его игру приезжали из самых отдаленных уголков. Теперь тот же дар проявился и у самого Ницше. Когда он начинал одну из своих долгих, страстных, свободно текущих в мелодическом потоке импровизаций, соученики сталпливались вокруг неуклюжего парня в очках с толстыми стеклами и с эксцентрически длинными, откинутыми назад волосами, сидевшего в неудобной позе на табурете перед пианино. Даже те, кто считал его невыносимым, были очарованы его виртуозной игрой, как магическими пассами фокусника.

Особенное вдохновение будила в нем бурная погода. Когда грохотал гром, даже Бетховен, по мнению друга Ницше Карла фон Герсдорфа, не смог бы достичь таких высот импровизации.

Религиозность Фридриха оставалась страстной, и он не отказывался от идеи вслед за отцом посвятить себя церкви. Конфирмация пришлась на разгар религиозного пыла. День конфирмации – четвертое воскресенье Великого поста 1861 года – связал его узами дружбы с Паулем Дойссеном – школьным товарищем, описавшим гимнастический трюк Ницше. Участники конфирмации шли к алтарю парами, вставали на колени и получали благословение. Дойссен и Ницше преклонили колени вместе. Настроение у них было возвышенное, близкое к экстазу, и они объявили, что готовы хоть сейчас умереть за Христа.

Крайнее религиозное возбуждение наконец отступило и сменилось тем же беспристрастным анализом христианских текстов, который Ницше применял и при изучении древнегреческого и латыни. Свои идеи Ницше выразил в двух длинных эссе – «Фатум и история» и «Свободная воля и фатум». В обоих отразился его интерес к американскому мыслителю того времени Ральфу Уолдо Эмерсону, который тогда много писал о проблеме судьбы и свободной воли. Ницше закончил «Свободную волю и фатум» одним из первых своих афоризмов: «Абсолютная свобода воли без рока сделала бы человека Богом, фаталистический принцип – механизмом» ^[5]. Ту же идею он в более развернутом виде излагает в «Фатуме и истории»: «Свободная воля без фатума столь же немыслима, как дух без реальности, добро без зла… Только противопоставление рождает качество… Случится еще много потрясений, прежде чем массы наконец осознают, что все христианство основано на исходных предпосылках: существовании Бога, бессмертии, авторитете Библии, вдохновении и других доктринах, которые будут всегда вызывать сомнения… мы не знаем, не является ли человечество всего лишь стадией или периодом всеобщей истории… Или, может быть, человек – всего лишь итог развития камня через этапы растения и животного? Конечно ли это вечное становление?» В это рассуждение внезапно вкралась еретическая теория Дарвина, но эти мысли Ницше на самом деле были навеяны чтением трех философов, которые еще много лет будут определять направление его творческой мысли: это Эмерсон, греческий философ и поэт Эмпедокл и немецкий философ и поэт Гёльдерлин.

В 1861 году Ницше написал школьное сочинение под названием «Письмо другу, в котором я рекомендую ему своего любимого поэта». Этим поэтом был Фридрих Гёльдерлин, в то время забытый и почти неизвестный. Сейчас же он находится на самых вершинах пантеона немецкой литературы.

За сочинение Ницше получил низкую оценку, а учитель посоветовал ему «вернуться к поэтам более здоровым, более ясным и более немецким» [10]. На самом деле трудно быть более немецким поэтом, чем Гёльдерлин, но он от всего сердца ненавидел национализм über alles. То же отношение разделял и семнадцатилетний Ницше, и в его сочинении говорится, что Гёльдерлин «сообщает немцам горькие истины, которые имеют под собой, увы, слишком много оснований… Гёльдерлин не сдерживает резких слов в адрес немецкого варварства. Но такая ненависть к реальности сочетается с горячей любовью к родине, и этой любовью Гёльдерлин обладал в значительной степени. Но в германцах он презирал ограниченность и филистерство» [11].