Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина Страница 88
Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина читать онлайн бесплатно
— Раба Степанида! — забормотал он, крестясь. — Ангели ликуют, на Москве колоколам трезвон… Ставь столы дубовые, пеки кулебяку с блинами: я те, раба Степанида, к небеси предвосхищу.
— Предвосхищи, Фомушка, предвосхищи, блаженненький! — слезно умилялась низколобая толстуха, уловив только звукопроизношение, но не поняв значения последней фразы юродивого, и сунула пятак в его лапу.
Ободренный Фомушка уже нараспев, скороговоркой доканчивал свою мысль:
— Предвосхищу, мать моя, предвосхищу, идеже вся святии упокояются; на венчиках красные, христосские яйца, в яйцах Фомушкина копеечка мотается — тук-тук-тук молоточком!
При фразе насчет упокоения и молоточка бессмысленный, овечий страх отразился на физиономии толстухи, Макрида, заметив это, толкнула в бок своего приятеля Фомушку и строго повела на него бровями.
— Не печалуйся, раба, не печалуйся! — снова забормотал блаженный. — Гряди домой с миром, хозяин твой пьян лежит, надо полагать, бить будет; а ты, раба Степанида, сто лет проживешь.
Раба Степанида успокоилась и вздохнула.
— Это точно то, это ты правильно, голубчик, божью волю предсказываешь, — заговорила она в минорном тоне, — пожалуй, и вправду бить станет, потому надо бить, верно, хмельной воротился да самовару не нашел… Ох-тих-тих! Житье-то наше!
— Блаженный, мать моя, в просветлении теперь находится, в просветлении! — благочестиво пояснила ей Макрида. — А то тоже бывает, что на него затмение находит, яко мертв лежит, — это значит: душа его с Богом беседует.
— Касьянчику-старчику копеечку Христа-а ради! — прерывает и дребезжащий козелок безногого.
Купчиха, повторив свое приглашение на блинки, оделяет пятаками Макриду с Касьянчиком и продолжает свое тучное шествие далее, с таким же наделом прочей братии».
Реноме купеческого сословия решили восстановить сами молодые купцы. Так, Георгий Тихонович Полилов в повести «Диван» рассказывает историю любви молодой дочери купца к дворянину-офицеру. История достаточно банальна и заканчивается несчастливым браком молодой купчихи и богатого старого купца, но бытовые подробности, которые приводит Полилов, бесценны.
Впечатления, которые получала в первые годы жизни девочка из купеческой семьи, зачастую отличались от впечатлений дворянки. Начать с того, что их детство проходило в разных частях города. Купцы селились за рекой Фонтанкой, в Ямской и Нарвской части, на Песках, за Охтой, в центре Васильевского острова или на Петербургской стороне, поблизости от биржи, буянов (пристаней, где разгружали товары) и складов.
Вот как описывает местность, где стоял их дом, петербургский купец Г. Т. Полилов: «Петербургская сторона в начале прошлого столетия представляла собой малозаселенную местность, в особенности ближе к Малому проспекту. Громадные пустыри, зачастую даже не огороженные заборами, прерывались кое-где небольшими деревянными строениями, преимущественно особняками. Дома с жильцами существовали только на Большом, Кронверкском проспектах, да в местности около Сытного рынка… В Грязной улице Егор Тихонович (дед автора. — Е. П.) прожил недолго и скоро перебрался на Съезжинскую. В Грязной в то время жили преимущественно рабочие с буянов, для деда с его многочисленным семейством подобное соседство было неудобно…
В Съезжинской он занял весь верхний этаж: цены за помещения были тогда очень недороги. За свою квартиру дед платил триста рублей ассигнациями в год, причем пользовался всеми удобствами, только дрова нужно было покупать, воду из Невы возили водовозы за особую цену».
Чуть ниже он рассказывает, как дед вспоминал, что во время наводнения 1824 года: «Вода была нам выше колен, и когда я к дому нашему подошел, Танюша, дочь, и Тихон кричали мне в окно: „Не ходите, папаша, через двор, утонете“, а сами горько плакали, а я все-таки успел согнать двух наших коров на высокое место». Следовательно, при доме был небольшой скотный двор.
А вот описание местности, где жила семья Н. А. Лейкина: «До двенадцатилетнего моего возраста семья наша на дачу в летнее время не переселялась. В сороковых годах дача была достоянием людей со средствами, а в купеческом быту ею очень мало пользовались и люди состоятельные. Летнюю природу я впервые созерцал в маленьком садике на дворе барона Фредерикса, на Владимирской улице, где мы жили. В этот миниатюрный садик посылали нас гулять с нянькой Клавдией. Садик этот прилично содержался, и в нем росли только три сорта насаждений: сирень, желтая акация и бузина, которую мы называли волчьими ягодами и красные ягоды которой нам строго запрещалось есть. Помню, что с акации я собирал червей, то есть гусениц, и хранил их у себя в коробке в детской, давая им листочки. Также ходил я с нянькой гулять в ограду Владимирской церкви, где росли кое-какие убогие деревца и прилегал пруд соседнего двора, огороженный решеткой. В пруде плавали гуси. Предпринимали мы и более дальние прогулки в Владимирову рощу, которая находилась на Лиговке, близ строившейся тогда Николаевской железной дороги. Березовая роща эта занимала тогда все пространство, где теперь находится колония „Сан-Галли“ и каменные дома его, и простиралась вплоть до Кузнечного переулка. Ходили мы гулять и на огороды, которых было несколько на Кабинетской, Большой и Малой Московских (тогда Гребецких) и на Грязной (Николаевской) улицах. Огороды эти, обнесенные заборами, были промысловые; там у моей няньки, ярославки, были знакомые ярославские мужики-огородники, и нас там иногда одаривали репкой, морковкой, огурцами, горшком резеды или левкоя. На эти же огороды ходил я с матерью и за покупкой овощей, имея возможность с детства наблюдать, как растут капуста, огурцы, корнеплоды».
По воспоминаниям того же Н. А. Лейкина, «в доме на Владимирской, в квартире о шести комнатах, в четвертом этаже, во дворе, и платили за эту квартиру тридцать рублей в месяц без дров. Осталось у меня в памяти, что говорили о дороговизне квартиры. Помню, что комнаты были маленькие, окрашенные клеевой краской, с панелью другого цвета, и по стенам были выведены фризы, а в углах белых потолков намалеваны по трафарету какие-то цветные вазы. Бумажные обои тогда только еще входили в моду и были очень редки и дороги. Мебель была потемнелого красного дерева, мягкая, но не пружинная, потертая и в чехлах. На окнах висели кисейные занавески, перед простеночными зеркалами на ломберных столах с бронзовыми ободками стояли подсвечники с никогда не зажигавшимися восковыми свечами. Стеариновых свечей тогда не было, и жгли только сальные свечи, снимая нагар с их светилен щипцами. Восковые свечи перед большими праздниками всегда мыли с мылом, так как они до того засиживались мухами и покрывались копотью, что делались пестрыми. В углах каждой комнаты было по нескольку старинных икон в серебряных окладах, с серебряными же лампадами. Иконы эти были родовые, от прапрадеда, прадеда и деда, и каждая имела свою историю, которые так любил рассказывать отец. Одна икона Тихвинской Божией Матери в натуральную величину называлась старообрядческой. По рассказам отца, она досталась прабабушке моей из разоренной старообрядческой моленной. Прабабушка была старообрядка беспоповщинского толка, Косцова согласия. После нее осталось много эмалированных медных складней и старообрядческих медных крестов. Эти складни и кресты висели на иконах. Один из таких складней находится теперь у меня. Покойный Н. С. Лесков, знаток медных складней, определял его древность с лишком в четыреста лет.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments