Король без трона. Кадеты империатрицы - Морис Монтегю Страница 87

Эрве снова поднимался по той же лестнице, по которой он торопливо бежал в тот трагический вечер. Он снова очутился в маленькой, светленькой мещанской столовой, в которой его чествовали как героя.

На пороге его с распростертыми объятиями встретили толстый Герман Зеннефельдер и Труда, протягивавшая ему обе руки.

— Это хорошо, что вы приехали, капитан! Да, да, если я не ошибаюсь, вы теперь — уже капитан! Это хорошо, что вы не забываете своих друзей! — сказал толстый Герман, утирая рот кончиком салфетки, висевшей у него на шее.

— О да! Это хорошо! Очень хорошо! — вторила ему Труда, разгоревшаяся как маков цвет.

— Я же обещал! — просто ответил маркиз. — А кроме того, мне очень хотелось видеть вас.

— Вот спасибо! Мы можем ответить вам тем же, — широко улыбнулся Зеннефельдер. — Таких врагов, как вы, я охотно принимал бы ежедневно по дюжине!

— Ну, это уже слишком много! — рассмеялась Труда.

Все так и покатились со смеху. Хохотал и Вильгельм, вернувшийся обратно. Он не понимал причины, но смех был так заразителен!

— Ведь вы пообедаете с нами? — спросил Герман.

— Охотно! — согласился маркиз.

— Живее, Труда! — воскликнул Зеннефельдер. — Пусть Отто (старый слуга) ставит прибор и тащит из погреба самое лучшее вино. Будем пить и смеяться… Да здравствует Франция! Сегодня Германия принимает Францию! Я счастлив, друзья мои! Очень счастлив!.. Да, так как же, маркиз? Значит, вам посчастливилось: вас пощадили ужасные случайности войны? Это действительно счастье! А ведь плохо было?..

— Очень плохо! — ответил Невантер. — Мой полк весь погиб при Эйлау… Нас, офицеров, осталось в живых человек двенадцать, не больше. Потом двое погибли под Фридландом, а двое других так тяжело ранены, что вряд ли выживут… Но зато мы победители… Я надеюсь, что это не восстановит вас лично против меня?

— Ну еще бы! — промолвил отец. — Только надо надеяться, что теперь, захватив чуть не полмира, ваш император успокоится наконец? Чего ему еще желать?

— А уж право, не знаю, — ответил Невантер. — Это такой своеобразный человек, что ни за одну его минуту нельзя поручиться. Ну да бог с ними, со всеми этими тяжкими воспоминаниями! Забудем их хоть на краткий миг. Пью за ваше здоровье, друзья, за вас, умеющих помнить!

— Ну, это нетрудно! — улыбнулась Труда. — Есть люди, которых нельзя позабыть!..

Все дружно чокнулись бокалами. Чудное рейнское вино заискрилось в глазах; никогда еще до сих пор глазки Труды не горели так ярко! И снова разговор перешел на войну. Уж слишком это был животрепещущий вопрос. Он занимал все умы, поглощал и заслонял собой все другие интересы.

— Для вас, саксонцев, все сложилось удачно, — сказал Невантер, — вы пользуетесь нашими победами, к вам отходят Познань и часть Польши; расплачиваться приходится Пруссии…

— О, мы никогда не любили Пруссию! — прервал его Вильгельм. — Она спит и видит, как бы ей прижать Германию да все захватить в свои лапы. Совершенно верно, что теперь мы можем ликовать, несмотря на Йену и Ауэрштадт. Итоги войны для нас крайне выигрышны. Но зато сколькими людьми пожертвовано как с той, так и с другой стороны!.. Сколько погибших, загубленных молодых жизней!.. И не перечесть!..

Все грустно задумались. Молчание нарушила Труда.

— Какая масса убитых! — тихо молвила она. — И подумать только, что и вы могли бы очутиться в их числе!.. О, какой ужас! — содрогнулась молодая девушка.

Невантер улыбнулся:

— Такова история мира, история народов. Война никогда не переведется…

— Нет, это история монархов… — поправил Герман. — Народ только теряет в этих войнах, но ничего не приобретает взамен… никто и ничего… даже победители, которые платят за свою победу пролитой кровью. Нет, друзья мои, пожелаем прочного, продолжительного мира!.. Иначе, чего доброго, молодые супруги станут бояться иметь детей. И правильно: разве любовь должна стараться для ненависти?.. Ведь это совершенно лишено логики! Право!

Мужчины расхохотались, только Труда смутилась и покраснела.

— А как вы, собственно, сделали, что очутились у нас? — спросил Вильгельм. — Ведь вам совсем не по пути.

— А очень просто, — ответил Невантер. — Мы все, офицеры, получили временный отпуск и полную свободу действий, лишь бы мы через месяц в назначенный день могли явиться к начальству. Вот я и решил сделать крюк и заехать к вам. Конечно, придется нагонять потраченное время: сегодня вечером я уже двинусь дальше.

— Уже! — тихо вздохнула Труда.

— Недолго же вы у нас погостите! — сказал Герман. — Но если мир утвердится, то ведь можно и повторить?

— С большим удовольствием, — искренне отозвался маркиз.

Обед кончился. Подали ликеры, мужчины закурили длинные фарфоровые расписные трубки, Труда прошла к себе. Отец задумчиво посмотрел на офицера и мягко, но серьезно начал:

— Маркиз, я знаю, что вы воплощенная порядочность. Поэтому я не задумываясь говорю вам правду; весьма возможно, что вы и сами уже подозреваете ее. Вы спасли мою дочь; и я, и мой сын — мы глубоко признательны вам; знайте, что вы приобрели в нас двух преданных, сердечных друзей. Но и наша Труда думала о вас все это время и днем и ночью. Нам кажется, что ею руководит не только одна признательность. Вот в этом-то и таится опасность. Ей только шестнадцать лет, она еще совершенное дитя, чистое, бесхитростное… Было бы жалко и грешно разбить это кроткое сердечко. Если вы приехали сюда только для того, чтобы проездом повидать людей, которым вы помогли в тяжелую минуту, — что было бы вполне естественно, — то дайте это понять нашей девочке, не подавайте ей других надежд… Дайте ей понять, что между маркизом Франции и маленькой саксонской мещаночкой существует целая пропасть. Я знаю, вы деликатны, тактичны, вы сумеете это сделать и мягко и осторожно… лучше нас. Но это необходимо, пока еще не поздно. Знайте, что эта маленькая мещаночка так же хрупка, как наш фарфор: ее сердце может разбиться от горя и отчаяния. Вы поняли меня?

Невантер взглянул Герману прямо в глаза и ответил:

— Вы правы: я и француз, и маркиз. Но между нашими двумя национальностями заключен мир, и ваш народ делается отныне союзником нашего. То, что я маркиз, зависит не от меня: я родился им, и надо сознаться, что довольно плохое выбрал для этого время, так как теперь все пошло кувырком и родовое дворянство — так же, как и титулы, — не только не имеет больше никакого значения, но даже служит чуть ли не во вред. Теперь дальше: мое состояние крайне незначительно; Фуше преследовал меня как заговорщика-роялиста. Да, это так. Мне не было еще двадцати лет, когда мои родители умерли, я в то время верил во многое такое, во что теперь вовсе не верю. В тысяча восемьсот четвертом году я участвовал в заговоре вместе с Кадудалем, Косте де Сен-Виктором и другими… Я вместе с ними был приговорен к смерти. Их расстреляли, меня же пощадили по молодости лет. Потом, в один счастливый для меня день, Фуше показал, говорят, императору письма, написанные мной до ареста. В некоторых из них я выражал свое восхищение гением Наполеона — в то время еще консула — и выражал свое преклонение перед ним. Это послужило мне на пользу. Мое наказание смягчили переводом в Венсенскую крепость и ограничили мое заточение двумя годами, с тем условием, что я по выходе должен обязательно поступить на военную службу. Не знаю уж как, но императрица по выходе моем из крепости выхлопотала для меня чин поручика, так что в этом отношении мое положение устроилось. Но зато мои имения, земли и капиталы оказались конфискованными, розданными другим лицам или же просто расхищенными. Мне вернули лишь самую незначительную частицу… И все-таки я скажу, что мне не на что жаловаться и что я восхищаюсь Наполеоном… Хотя таким образом я отрекаюсь от своего прошлого, своих предков и своего дворянства, не имеющего теперь ни малейшего значения, — я больше не маркиз, но это мне глубоко безразлично. Так как у меня больше нет родни, то никто и не может упрекнуть меня в том, что в Митаве или Лондоне было бы названо ренегатством. Вот все, что я могу сказать о себе. И мне кажется, что я люблю вашу дочь, Герман Зеннефельдер, а вашу сестру, Вильгельм. Я это искренне думаю. Я часто, очень часто думал о ней там, на войне, во время сражения или на биваке… Потому-то я и приехал сюда. Если вы согласны, то обручите нас по обычаю своей родины. Ей шестнадцать лет, мне — двадцать три… мы подождем. А через несколько месяцев, когда, как я надеюсь, мир будет уже утвержден, я вернусь за ней, чтобы отпраздновать свадьбу.