Древний город. Религия, законы, институты Греции и Рима - Нюма Дени Фюстель де Куланж Страница 87

Мы не можем утверждать, что эта процедура не была более древней, чем Законы Двенадцати таблиц. Бесспорно лишь то, что новое законодательство признало ее законной и тем самым предоставило плебеям частное право аналогичное патрицианскому праву, хотя и основанное на иных принципах. Usus и coemptio – две формы одного и того же акта. Любой предмет мог быть приобретен одним из двух способов – путем покупки или взятием в пользование; то же самое в отношении поступления в фиктивную собственность женщины в качестве жены. «Через пользование поступала под руку та, что на протяжении года, без перерыва, будучи замужем, упорно держалась этого состояния, ибо она как бы в результате годичного владения приобреталась через пользование, переходила в фамилию мужа и заступала место дочери», то есть пользование устанавливало между мужем и женой те же правовые отношения, как купля (coemptio) или религиозный обряд. Нет необходимости добавлять, что сожительству должен был предшествовать брак, по крайней мере плебейский, который заключался по обоюдному согласию сторон. Ни coemptio, ни usus не устанавливали духовной связи между супругами; они устанавливали правовые отношения. Coemptio и usus не были, как это принято говорить, формами заключения брака; они были всего лишь средством приобретения супружеской и отцовской власти ^[178].

Но супружеская власть древних времен приводила к таким последствиям, которые в эпоху, к изучению которой мы подошли, стали казаться чрезмерными. Мы узнали, что жена безоговорочно подчинялась мужу, и власть мужа простиралась настолько далеко, что он имел право расторгнуть брак, продать жену и даже убить. Вот что сообщает по этому поводу Гай: «Итак, все свободные лица, мужского ли они или женского пола, находящиеся под властью родителя, могут быть манципированы отцом тем же самым способом, которым можно манципировать рабов. То же самое применяется к тем лицам, которые находятся in manu. Именно женщины могут быть манципированы своими коэмпционаторами (фиктивными мужьями) таким же образом, как дети своим отцом, впрочем, лишь настолько, что, хотя бы у коэмпционатора была в качестве дочери единственно та женщина, которая вышла за него замуж, тем не менее, однако, этим последним может быть манципирована даже та, которая не состоит за ним в замужестве и потому не занимает места дочери» ^[179].

Итак, жена, оказавшись под рукой мужа, полностью отделялась от родной семьи. В глазах закона она лишалась права наследования в родной семье и утрачивала с ней родственную связь. Это имело смысл во времена существования древнего закона, когда религия запрещала одному и тому же человеку входить в состав двух родов, приносить жертвы двум очагам, наследовать в двух семьях. Теперь появилась мысль ограничить власть мужа, и для этого имелось несколько отличных поводов. Так, Законами Двенадцати таблиц было определено, что «женщина, не желавшая установления над собой власти мужа (фактом давностного с нею сожительства), должна была ежегодно отлучаться из своего дома на три ночи и таким образом прерывать годичное давностное владение (ею)». Таким образом, жена сохраняла связь с семьей и могла наследовать семейное имущество.

Даже не вдаваясь в подробности, мы видим, что Законы Двенадцати таблиц сильно отличаются от древнего права.

Римское законодательство изменялось вместе с формами управления и социальным строем. Постепенно, почти с каждым поколением, происходили какие-то перемены. По мере получения низшими классами политических прав подвергались постепенному изменению правовые нормы. Сначала разрешили браки между патрициями и плебеями. Затем закон Папирия отменил старую процедуру по долговым обязательствам: теперь ни один римский гражданин не мог быть обращен в рабство иначе, как по приговору суда. Тит Ливий пишет: «Для римских плебеев этот год был как бы новым началом свободы, потому что уничтожено было рабство за долги… Консулам приказано было предложить народу, чтобы никто не содержался в колодках или оковах, кроме действительных преступников, пока они не подвергнутся наказанию; за долги же должно отвечать имущество должника, а не тело его. Таким образом, закабаленные были освобождены и запрещено на будущее время брать должников в кабалу». И наконец, претор, двигаясь дальше по пути, открытому Законами Двенадцати таблиц, создает новое право, не продиктованное религией, которое непрерывно приближалось к естественному праву ^[180].

Аналогичный переворот произошел в афинском законе. Известно, что в Афинах с интервалом в тридцать лет было издано два свода законов: законы Дракона и законы Солона.

Законы Дракона были написаны в разгар борьбы двух классов, до поражения эвпатридов. Солон составлял свои законы, когда низший класс одержал победу. Вот почему так велика разница между этими сводами законов.

Дракон был эвпатридом; он испытывал те же чувства, что все представители его касты, и был сведущ в религиозном праве. Он, похоже, всего лишь записал древние обычаи, без каких-либо изменений. Его первый закон гласил: «Людям надлежит почитать богов и героев страны и приносить им ежегодно жертвы, не отклоняясь от обрядов предков». Сохранились его законы об убийстве. Они предписывали, чтобы виновный был отлучен от храма; ему запрещалось прикасаться к очистительной воде и священным сосудам, используемым во время священных церемоний.

Свод законов, введенный им, был так суров, что возникло крылатое выражение «драконовские меры», относящиеся к чрезвычайно строгим наказаниям. Их диктовала неумолимая религия, которая видела в каждом проступке преступление против бога, и в каждом преступлении против бога – преступление, которое нельзя ни простить, ни искупить. Воровство наказывалось смертью, поскольку было посягательством на собственность религии.

Сохранилась любопытная статья, относительно права личной мести, которая показывает, каким духом было проникнуто законодательство Дракона. Преследовать за убийство было обязанностью не общественной власти, а родственников жертвы или членов его рода, что свидетельствует о том, каким могущественным еще был в ту эпоху род; он не позволял вмешиваться общине в его дела, даже для того, чтобы отомстить за убитого. Человек все еще принадлежал больше семье, чем общине.