Поколение пустыни. Москва - Вильно - Тель-Авив - Иерусалим - Фрида Каплан Страница 87

В семь часов все затихало в нашей «шхуне́» (районе [квартале]), слышалось только дыхание спящих детей, ветер рвал крышу, гудел по трубам, рвал ставни. Шакалы рыдали, как больные дети, по дорогам и в пардесим. Дом еще не был окружен ни забором, ни деревьями, и хозяин откладывал все это до «лучших времен». Платила я немного, так что требования тоже были малые.

* * *

Моя сестрица Оля писала, что она выходит замуж, и ее жених получает место инженера на Днепре, так что мама не может остаться у нее, не имея средств к существованию, а взять ее с собой они не могут, еще сами не знают, как устроятся. Поэтому необходимо выписать маму в Палестину. Я, конечно, ответила, что буду только рада приезду мамы, потому что я с детьми одна, и я хочу работать, а детей и хозяйство передам маме. Я начала хлопотать о сертификате для мамы и, чтобы перейти на новые рельсы, купила новую кошерную посуду, начала по пятницам зажигать свечи, чтобы дети привыкли еще до ее приезда к этому обычаю. Я также купила 15 горшков цветов и растений, что положило начало нашему саду. До того цветы у нас были только полевые: анемоны, цикламены, дикие незабудки, маргаритки и желтые ромашки, которыми были покрыты все поля весной.

В ту зиму дети перенесли корь, врача поблизости не было, и мы лечились кое-как сами. Однажды, когда дети лежали больные в постелях, а я сидела с книгой возле них, случилось нападение арабов на еврейскую пару — парня и девушку. Случилось это возле нашего дома. Пара возвращалась из города. Я услышала крики, плач, шум. Я заперла дверь на ключ и выбежала в поле. Там уже собрались соседи, делали перевязку и давали первую помощь пострадавшим, и вскоре их взяли на телеге в город, в больницу. Молодежь из ближайшего кибуца хотела идти в арабскую деревню «мстить», но я их умолила разойтись, потому что если бы вся деревня набросилась на нас, было бы хуже. Когда я вернулась домой, дети, перепуганные и заплаканные, выскочили из постелей. Я еле их успокоила, хотя сама была далеко не уверена, что ночью не случится чего-нибудь [погрома]: мы были отрезаны от города.

В мае Рут слабо поправлялась <после кори>, больше лежала с повышенной температурой. Мы с ней вместе читали и подружились. Меир, восьмилетний мальчик, не удостаивал нас своим обществом. Он пропадал с товарищами, впрочем, после кори он имел хороший аппетит и появлялся в разные часы дня скушать что-нибудь и подкрепиться.

Мама приехала только в конце августа. Я встретила ее в порту, я еле разыскала ее среди большой толпы. Дама в сером костюме с длинной черной креповой вуалью, постаревшая и сильно изменившаяся. За шесть лет, что мы не виделись и мало переписывались, мы стали почти чужими.

Мама ввела сразу кое-какие новшества <в наше хозяйство>. По субботам на столе появилась белая скатерть, над свечами она делала благословение, и мы не могли ни ездить в город, ни писать. Мама была набожной, по субботам ходила в синагогу. Мама рассказала о наших родных в Москве. Тетя Фира и тетя Машенька обе не могли свыкнуться с новыми обстоятельствами жизни. Фира тяжело заболела сердцем, Маша с голода упала на улице под трамвай, недолго болела и умерла. Катя вышла замуж и уехала на Украину. Она была слишком слаба и деликатна, чтобы отстаивать свои желания и взгляды. Она забросила занятия живописью, отдалась вся ребенку, которого избаловала и который ее тиранил, как и вся семья мужа. В Москву ей не дали вернуться, хотя она тосковала по своим и не любила тот город и ту среду, в которую попала. В 34 года она погибла от холеры, которая на Украине свирепствовала. Так «тихая и смирная», она отошла от этой бурной эпохи и жизни, для которой она не подходила.

Младшая Нюта, которая не имела детей, пошла работать к большевикам. Как самая молодая в семье, она была по своим взглядам ближе к коммунистам. Вся остальная молодежь получила образование в вузах: кто врач, кто инженер, кто чиновник на советской службе. Все они лояльно служили и работали. О политике они, молодые, со стариками никогда не разговаривали. Все племянники имели профессии и были заняты, моя мама редко когда их видела. Моя сестра Оля вышла замуж за инженера, молодые уехали на строительство, и последние предотъездные дни моей матери были очень грустны — она продавала, что могла, чтобы скопить себе на дорогу.

Один коммунист на пароходе, который ехал <работать> в консульство куда-то за границу, ей сказал: «Хорошо, гражданка, что вы оставили Россию, вам там не место, с вашими барскими замашками». Я даже боялась, что ей и здесь, в Палестине, будет не по себе, с ее привычками, взглядами, набожностью и «замашками».

Здесь строилась новая страна и на социалистических началах. Здесь собственность никогда не была целью, всегда только средством. Здесь не придавали в тот первый период нашего строительства значения вещи, мебели, эстетике, комфорту. Маме я первой купила кровать на пружинах с мягким ватным матрацем. И кресло она получила. Но переход от Советской России до новостроящейся Палестины был для нее легче, чем если бы она приехала на десять лет раньше. Она не была ни билуйкой, ни пионеркой [ни сионисткой даже]. О России она говорила мало, по-видимому, это было запрещено. Но мы знали, что они голодали последние годы, что после смерти мужа ей приходилось для легализирования своего вдовьего существования стоять в разных очередях, под дождем и снегом, на разных биржах труда, отстаивать свою «жилплощадь» и проч. Она с гордостью рассказывала, что она все это очень храбро и ловко проделала, особенно когда ей нужно было выхлопотать себе выездную визу.

— Ты не думай, ко мне до последнего дня приходили гости. Я их угощала на серебряных блюдах сушеными гренками из черного хлеба и в китайском фарфоре подавала чай из морковки. И когда гости уходили, они еще благодарили и говорили: «Мы знали, что вы нас угостите чем-нибудь вкусненьким!»

В общем, после того как кончилась гражданская война и всех «лишенцев» лишили, а всех «кулаков» раскулачили и сослали в Сибирь и в дальние края, террор уменьшился, и жить стало легче. В особенности во время НЭПа. Сама мама работала на какой-то кустарной фабрике и кое-что зарабатывала себе на жизнь. Кроме того, на рынке они продавали шубы, белье, серебро и все, что накопили за десятки лет буржуазной жизни. Они меняли ножи и вилки, отрезы и посуду на муку и продукты и так питались. Сестра же сразу, как и вся молодежь, пошла работать в бюро и приспособилась, пока не вышла замуж. Дедушка, после того как его выгнали из его дома, переехал к маме и дожил у нее в маленькой комнатушке до 80 лет. Когда ему исполнилось 80 лет, он велел купить леденцов, созвал всех детей и внуков, и устроили чай. Он вынул последние у него оставшиеся серебряные бокалы, которые, как я помню, стояли в его витрине вместе с вазами для этрога и лулова и прочими драгоценностями (шкафчик был хрустальный с махагоновым деревом и выстеган красным шелком). Эти бокалы он собственноручно наполнил леденцами <вместо вина> и поставил каждому возле его места. Это было его наследство и последний подарок. Такой же бокальчик был предназначен для меня, и мама его мне привезла.

Перед смертью дедушка стоически относился ко всем своим несчастьям. Он даже не чувствовал себя несчастным. Он педантично вел свое хозяйство в своей комнатушке, сам вытирал пыль, ежедневно менял белье — чтобы умереть «во всем параде», всегда интересовался, кто из его современников уже умер, и сердился, если от него скрывали правду. Если погода была пасмурная, он говорил: «Вы совершенно, того, не жалейте денег, возьмите карету на кладбище, а то простудитесь». Ухаживала за ним мама, но он мало болел, очень мало ел и скончался очень спокойно и мудро. Главное, у него не было никакого протеста и ненависти против нового режима: он принимал в свое время Александра Второго, потом Александра Третьего, потом Николая Второго и потом Ленина. В святых книгах сказано, что нельзя восставать против властей.