Тот самый яр - Вениамин Колыхалов Страница 85

— Прости, Серж, запуталась совсем… Проклинаю тот день, когда кагэбисту подмахнула — прости за вульгарность… ты для меня, как дорогая подружка, ничего не хочу и не могу скрывать… СМЕРШ, действительно надо переиначить: смерть шлюхам… Ты не представляешь, сколько подстилок на службе… кто цианистым калием травится, кто петлю из капронового чулка смастерит… уходят самостоятельно… добровольно… Меня не однажды настигала мысль — покончить с канителью лживого бытия. До чего же мы скурвились, ссучились, оподлились. Ведь и мужики в проститутов превратились. Гомиков сначала вычислят, потом на тайную службу в органы забирают. И сексотят напропалую, собирают компромат на директоров заводов, на учёных, писателей, неугодных политиков…

— Перед тюрьмой разоткровенничалась?

— Да пошёл ты! Ему — другу — из души, как из лейки, родниковую водичку лью, он гнусные мысли в сердце запускает…

— Вот что, шпионка образца развитого социализма, из отеля-борделя нас гонят. Перекочую к старику Сухушину, тебя пусть капитан из органов трёх букв устраивает на ночлег.

— Бросаешь меня окончательно?..

— Бесповоротно…

За штрафбатовцем Гореловым никогда не тащился позор тяжким грузом. Страдал за правду сосланный в Нарым отец. Сыну тоже выпала привычная для русского человека доля страдальца. Бунтовал непокорённый дух, рвался на волю, но крепкие волосяные путы держали в широких границах беззаконья.

Славно прожить на земле не рабом, дышать чистым воздухом свободы. Но из русского духа давно выветрились запахи воли.

С крутояра далеко просматривалось синеватое заречье. Великая Обь, не показывая усталости, неслась к безмерной воде океана. Стайка легковесных облаков звала за горизонт, манила в заповедные края высот.

Недавно в принудительном порядке вода из-под сильных винтов обрушила плоть несчастного яра. Наплывный шум дизелей глушил грохот залежалых костей. В мешанине воды, песка, глины мелькали черепа, конечности трупов.

Такого вандализма, варварства историк не мог припомнить, пробираясь памятью по туманным векам. Верхушка власти напрочь забыла о человечности, о благородстве, о покаянии.

Затопление останков явилось главным пунктом приговора прогнившей системе.

Май семьдесят девятого года стал заросшей межой, отделившей народ от болтливой партии. В неё проникли чуждые элементы, для кого Родина, Нация не казались святынями, а слово Патриотизм звучало пустым звуком.

Внутренние враги в Отечестве были всегда. Они маскировались под народных заступников, пламенных революционеров, партийных чинух высокого ранга. Сергей Иванович насмотрелся оборотней в просторных кабинетах. Сам он был не безгрешен: нарушал моральные устои, без разбора наступал на старые грабли дерзкого блуда. Вот чем обернулась очередная полулюбовная авантюра. Предчувствовал серую развязку отношений, но не до такой степени поражения.

Вода с ленцой плескалась у подножия яра, в её медленном набеге чувствовалась непростительная вина. Природа мудрее людского сообщества: стихия воды извинялась за принудительное вторжение в параллельный мир двуногих существ.

— Ни в чём не виним тебя, Обь! — крикнул мудрец с израненным телом и покалеченной душой. — Мы… мы… только мы повинны в бедах природы, в страшном разломе нации.

Слова утонули в просторе.

Недавно у кромки крутояра стоял снайпер, прицеливался к прыжку. Мог шагнуть… уйти под воду вослед за пригруженными трупами. Короток путь из реальности в нереальность… раз — и вычеркнут из жизни, только лохмотья души повиснут на выступающей береговой дернине.

В Томске на банкете в Доме Учёных выходца из ада однажды спросили:

— Пехота из штрафбата ходила в психические атаки?

— Нет! — резко ответил фронтовик. — С психикой всё у нас было в порядке. Шнапса, как немцам, нам никто не давал. Мы шли в бой с осознанным желанием не первой крови — первой победы… Не показным героизмом смывали навязанную органами вину… Отступлений не знали… Мы были фронтовыми пешками… Бегу, бывало, по минному полю и, словно, воочию вижу под землёй коварные тайники. Прыгаю, как по шахматной доске, в границах, отведённых жизни…

Память разложена по блокам: комендатура, Ярзона… ледяные Соловки… война… борьба после Победы… защита кандидатской… подготовка к докторской…

Рассуждал вслух. Слушала доверительная Обь.

— Зачем взял с собой накопленные дневниковые записи? Там жизнь, там боль, там раскопки пластов истории… На поклон к мстительному капитану не пойду: дневник не вернёт, только сердце унижу…

За спиной вырос Васька Губошлёп.

— Лекцию Оби читаете? Приветствую славного гвардейца!

— Здравствуй, земляк.

— Вас Натаныч ищет. В Томск собрался лететь.

— Здоров?

— Не бык, но за овцу сойдёт… Память у него отшибает… лечу, лечу — без толку. Иногда речами умными поливает, Есенина подолгу читает… душевно поэта любит. Порою меня не узнаёт, хозяйку с томской Варварой путает.

— Пойдём, навестим.

— Здравия желаю, славный лейтенант госбезопасности!

— Привет, Натан!

— Можешь и Наганом называть. Не обижусь.

— То имя давно ржавчиной покрылось.

— Вспомнил высказывание Бунина: «Что за странная и страшная вещь наше существование каждую секунду висишь на волоске!»

— У Лескова не хуже афоризм: «С умом на Руси с голоду издохнешь…»

Глухарь облизнулся.

— Академики, встречу надо обмыть… росой незабвения…

— Наливай! — скомандовал штрафбатовец.

Бумажник Натаныча пустел день ото дня. Ординарец Глухарь вышвыривал из кожаного гнезда бумажных птенцов с опытом завзятого фокусника. Устыдила Октябрина:

— Сосед, не орудуй так прытко… месячную пенсию инвалида к смерти приговорил.

— Скажи, Красный Октябрь с улицы Железного Феликса, куда ты череп священный затырила? Я лечение Натаныча не закончил… мне кость из тридцать восьмого года ещё понадобится.

— Сиди, мозгоправ! Людей до смерти пугаешь…

— Не права: до жизни возвращаю.

В милиции извинились, вернули штрафбатовцу паспорт.

— Работники торговли напрасно шум подняли. Распихают дефицит по разным подсобкам, потом эти бурундуки забывают — где прятали орешки золотые… Говорят, вы лейтенантом госбезопасности были при Ежове…

— Был, но не в этой жизни…

— Рассказали бы личному составу горотдела милиции о службе чекистов далёких лет. Все мы под шинелью Дзержинского греемся…

— Вот блох, наверно, накопилось…

Выйдя из милиции, Горелов встретил Полину Юрьевну.

— Освободили уже? — с весёленьким ехидством спросила шпионка. — Серж, не гляди волком — я постаралась. Промыла мозги кое-кому из торготдела — всплыли все коробки.