Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих Страница 84

— Принц светлейший, вы же поединков не одобряете, даже и рукоприкладства! Требую суда справедливого, царского!

— Будет суд! Обязательно будет! — кричу я ему в ответ. — Вот убью тебя, охальника, и сразу же на суд и пойду Царь меня помилует!

— Помилосердствуйте, принц! За что же сразу убивать?! Я ведь только галантность хотел проявить! (Галантность — это у иноземцев такая манера кобелиная, вроде как обнюхаться.) Ни о каких играх амурных я и не мыслил. Да и не в обиду принцессе Юлии будет сказано, не в том она возрасте, чтобы играми этими заниматься.

— Еще как в том! — кричу я. — Мне ли не знать!

— Вам сие от Господа положено, — отвечает Маржеретов, — я же человек свободный, топчу курочек попроще и помоложе.

Все это не за один раз и не один раз было сказано. Побегали мы изрядно, я не то чтобы устал, но запыхался немного, да и слова француза постепенно до меня доходили и несколько умеряли мой порыв. В общем, через какое-то время мы уже сидели за столом и пили чашу, если еще не мировую, то примиряющую. Княгинюшка, привлеченная наступившей тишиной, заглянула осторожно в палату, удостоверилась, что все живы, и почла за лучшее удалиться.

— Восхищаюсь силой вашей, принц светлейший! — говорил вскоре Маржеретов. — Ей-Богу, никогда в жизни такого не видел, а кто бы рассказал, не поверил. Ведь в кубке этом на глаз четверть ^[3] вина была, и изрядно крепкого. Я-то надеялся, что вы пригласите меня к столу и мы винцо это славное на пару на вечерок уговорим, проведя время в беседе остроумной. А вы — одним махом!

Тут я ему рассказал о временах давних, о пирах в слободе Александровой, о том, как и для чего кубок сей иногда использовался. Маржеретов слушал очень внимательно, потом вдруг рассмеялся:

— Так вы, принц, решили, что я, того, с поручением деликатным от царя прибыл?

Я на смех его нисколько не обиделся. Хорошо он смеялся, заразительно. Я и сам рассмеялся в ответ и смехом тем весь свой страх убил.

* * *

Третье обстоятельство было много серьезнее второго, потому что относилось не ко мне одному, а ко всей державе нашей. Чем дальше, тем меньше мне нравилось то, что вокруг творится, нет, не дела, дела как раз шли прекрасно, меня общий дух настораживал. Более того, мне иногда казалось, что именно благоденствие всеобщее и было всему виной. В лихую годину дух укрепляется, а мысли к Господу устремляются, во времена же сытые дух слабнет, благочестие угасает, тело тяготеет к лени и неге, в голову же приходят всякие фантазии неожиданные и редко благопристойные. Верно молвят: с жиру бесятся.

Оно, конечно, и раньше знать не бедствовала, если же кто-то вдруг начинал жалиться на жизнь тяжкую, я ему всегда мудростью народной отвечал: у одних суп жидкий, у других жемчуг мелкий. Оттого и нравы, царившие среди значительной части людей знатных, весьма мало соответствовали заповедям Господним и в прошлом часто меня удручали. Теперь же ржа эта перекинулась на другие сословия, даже и на простой народ. Все имели необходимое, каждый захотел большего, излишнего. Потеряли меру в еде, питии, блуде. Не удовлетворяясь этими простыми телесными радостями, стали состязаться в роскоши — в величине домов, в изощренности одежды, в убранстве и резвости лошадей, в богатстве карет. Сии вещи внешние и суетные стали почитаться главным мерилом достоинства человека, порождая зависть к людям недостойным, но имевшим больше, и презрение к людям ближним, но имевшим меньше. Роскошь требовала все больших денег, было их вдесятеро по сравнению с недавним прошлым и все равно не хватало. Ради металла презренного люди губили душу, шли на обман, на плутовство, влезали в долги. Появились людишки темные, которые давали деньги в долг под заклад, втрое превышавший сумму занятую. Отродясь такого не бывало на Руси, где если и давали в долг, то лишь под слово честное! Рост же брали четыре на сотню, не в год, в неделю, такое и жидам не снилось. От зависти, обманов, долгов непомерных пошли между людьми разлад и недоверие, рассыпались узы дружества и помощи взаимной, каждый теперь жил и чувствовал наособицу.

Многое, конечно, от иноземцев шло, в первую очередь от немцев. Народ ведь, как ребенок: тянется ко всему необычному, а немцы и рады стараться, являют разные свои кунштюки (смысл слова этого иностранного вам понятен станет из мерзкого его звучания). Исподволь, игрушками разными или невинными на непросвещенный взгляд забавами, покушались они на самую суть жизни нашей. Были вещи и посерьезнее, взять хотя бы брадобритие, тут ведь только начать!

Но не склонен я во всем иноземцев винить. Хоть и расплодились они изрядно в земле Русской, но все же было их в Москве не более десяти тысяч на многие сотни тысяч, а в других городах и землях и того меньше. Не может народ малый соблазнить и развратить народ великий, иначе какой же он великий?! А вот с помощниками добровольными… Помощников сих явился целый легион, звали они себя новыми русскими в том смысле, что принадлежали по большей части к знати новой, лишь недавно на поверхность жизни русской всплывшей. Ересиархом же у них был окаянный Федька Романов. На роль эту он, как никто другой, подходил — видный, на язык острый, щедрый, умевший носить любую одежду с изяществом природным и сидевший в седле почти как я, то есть лучше всех. Немало способствовало этому и его богатство великое, невесть откуда взявшееся, уж не щедротами ли, а лучше сказать, попустительством царя Ивана во времена опричные? Молодые люди Федьке в рот смотрели и старались во всем на него походить. Стоило ему примерить шпагу иноземную вместо доброй сабли русской, как вся Москва сии тыкалки на себя нацепила. Это, конечно, мелочь, тем более что в любой момент Федор мог вернуться к сабле, которой он владел с искусством изрядным. Вот ведь воскресил он славный обычай охоты соколиной, несколько подзабытый в правление Симеона и Федора. В то же время воскресил и многое другое, не столь достославное. Распространилась невероятно зернь и другие игры, в которых один азарт, а разума — пшик. В домах неких, от властей потаенных, шла игра крупная, даже и по ночам, игроки незадачливые проигрывали состояния, дедами их скопленные, но слухи эти отнюдь не отвращали людей молодых, а наоборот, подстегивали их — коли кто-то проигрывает, значит, кому-то и везет! — и они устремлялись в дома эти в надежде тщетной сорвать куш знатный.

Не забыл Федька Романов и другое пристрастие давнее семейства своего — ко всякого рода ворожбе, гаданиям и прочей хиромантии. Появилось огромное множество разных предсказаний и пророчеств, но все они почему-то в одну сторону били. Стали стращать всякими напастями ужасными, от более или менее привычных хлада, жара, глада и мора до нашествия всяких гигантских гадов. Народ поначалу выслушивал страсти эти с некоторым даже удовольствием, что я опять же отношу к следствиям жизни сытой. Когда все вокруг тихо, когда ничто тебе не угрожает, хочется иногда пощекотать себе нервы сказкой страшной. Или по-другому скажу: приятно иногда, сидя за столом богатым возле печки теплой, слушать завывание бури за окном.

Вот так и я — слушал сказки эти и только посмеивался. Хлада и жара я не боюсь, надо просто одеваться по погоде, а не по моде. С гладом есть тоже простой способ борьбы — поесть плотно. Ну а против мора молитва существует. То же и с гадами. Они ведь только на первый взгляд страшные. Сами подумайте — гигантский комар, который, как утверждали, за один присест всю кровь из человека выпивает. Вы когда-нибудь смотрели внимательно на комара? До того, как его прихлопнуть ловко? У него, если вы не знаете, есть отросток вместо носа, который он втыкает в маленькие складки на коже, что есть не только у скотов, но и у человека. Теперь представьте себе огромного комара, у него же и отросток этот тоже огромный, он ни в какую складку не влезет… Это уже не комар будет, а слон с крыльями. А слона чего бояться? Слоны — они мирные, кровь не пьют, жуют листья, а хобот свой используют только для того, чтобы водой окатываться на потеху царя и детворы. И крылья сему огромному комару будут весьма кстати, чтобы летал, а не топтался на земле, нанося членовредительства зазевавшимся человекам.