Первый день – последний день творенья (сборник) - Анатолий Приставкин Страница 84

Подошли дядя Викентий со стариком Семенычем, и Семеныч так же вдруг сказал:

– Приставкинский колодец. Но вода в нем кончилась, иссякла.

– Как же так кончилась? – спросил дядя Викентий. – Сама она, что ли, кончилась?

– Может, и не сама, – сказал Семеныч. – Может, люди забросили, я уж не помню.

– Вот главное, что люди ленивые! – подхватил дядя Викентий, взмахивая руками и едва, так же как отец, не наступив на курицу среди лопухов. – Им легче полверсты отмахать, чем почистить и исправить колодец…

– Во-от, – сказал поучительно дядя Викентий, трогая сруб руками. – Осину ставили на колодец, видимое ли дело?!

– Никого людей-то нет, – сказал миролюбиво Семеныч и стал тоже трогать сруб и заглядывать внутрь. – Иссякли люди, иссякла и вода, как ваш приставкинский род, – был и нет в деревне. Никого ведь нет. Кто же будет чинить и уметь рыть колодцы, если все будут так уезжать?

Отламывая подгнившее дерево и вертя на расстоянии от глаз, Семеныч стал говорить, что тут уж забыли, как нужно рыть колодцы, а прапрадед Иван с сыновьями понимал, как вода происходит под землей, в других деревнях не было такой сладкой воды, как в приставкинском колодце.

Мужчины сели на траву, кто на камень тут же, у колодца, и стали говорить об умении рыть колодцы, ставить избу, ложить печь.

– Предположим, шведку… Тут надо знать! – горячился дядя Викентий и срывал руками лопухи. – Если с плитой еще, ого как не просто!

– Первую печь с опытным печником надо ложить, – говорит отец. – Там бывает шесть оборотов…

– Семь! – кричит дядя Викентий.

– Даже вот русскую печку, – откликается Семеныч, до того задумчиво глядевший на небо. – Вот не так просто, как кажется, а?

– Чело, – говорит, усмехаясь, отец. – Тут вся хитрость в челе.

Мужчины соглашаются. Все дело в челе.

– Ну, сколько кирпичей чело? – спрашивает Семеныч.

– Пять! – говорит отец.

– Да ну?

– Пять! – встраивается и дядя Викентий.

– Конечно, пять! – настаивает, загораясь, отец. – Пойдем посмотрим?

Все направляются к избе Птушеньки смотреть русскую печь. Заходят, шаркая по скребленому полу ногами, глядят на широкое отверстие, считают кирпичи. Их по высоте оказывается действительно пять.

– Тут пламя бьет, – говорит, показывая, отец. – Оно сюда вверх, потом назад, через чело переваливает и снова вверх…

– Вверх, вверх! – горячо поддерживает дядя Викентий.

– …Сделаешь ниже, четыре кирпича, например, тяги не будет, дым в избу пойдет, а выше – так весь огонь утечет наружу… Улицу будешь топить, как Фома…

И тут вдруг все начинают хохотать. Отец только произносит:

– Как Фома… Помните, яйца… который… потерял?

И Семеныч, и дядя Викентий, и подошедшая от домашних дел Птушенька – все смеются и так долго не могут ни вздохнуть, ни сказать слова.

– Повез, понимаете, Фома яйца продавать. В соседней деревне напился, заснул… – приговаривает отец, будто поет слова песни, и дальше не может вымолвить, захватило его. – Проснулся… Проснулся…

– Нет яиц! – взвизгивает дядя Викентий восторженно, и все начинают стонать от смеха: Семеныч закидывает голову и хрипит, будто полоскает горло, отец валится ничком на лавку, и Птушенька закатилась, замерла, не в силах дохнуть, дядя Викентий плачет и мотает головой… Временами кто-то из них вскрикивает только: «Нет яиц!» – и снова все умирают, заходясь от смеха.

В конце уже, затихая и обессилев, отец произносит конец истории:

– Ну, с тех пор и повелось: в той деревне, знаете, где Фома яйца потерял?

Эту историю я слышал еще в Смоленске и еще несколько раз, потом мне и самому стало казаться смешным: «как Фома яйца потерял…» Она была как легенда или песня, из той далекой отцовской юности, когда им все было смешно и легко.

Отец, дядя Викентий и я собрались за водой на речку Свиную, где она хоть и темная, но мягкая, добрая, годная для стирки.

Для питья же воду берут из родника, криницы, которая бьет от самого берега.

– Это ж у Черного вира, неужто не помнишь? – объясняла Птушенька.

– Помнить-то помню, – сказал отец. – Да где теперь, через столько лет.

Мы берем в провожатые соседского мальчишку Серегу, человека лет семи, отчаянно рыжего.

Серега убегает надеть штаны, возвращается и ведет нас полем до самой речки:

– Тут где-то.

Показал и стал ковырять в носу.

– Где тут-то? – спрашивает, недовольно сопя, дядя Викентий, обходя берег и обваливая землю в воду. И воскликнул вдруг: – Вот она! Криница! – Он встал на краю берега, заглядывая вниз. – Я-то слышу, звенит, ровненько так… Вы послухайте! Послухайте!

Действительно, звенела вода, точно пел дальний жаворонок.

– А? – сказал дядя Викентий, будто он изобрел этот серебристый звон. – А?

Мы стали спускаться к невидимой кринице и тут из-под берега разглядели прозрачный родник, уходящий в черную береговую грязь.

Отец тронул пальцами, любопытно и осторожно:

– Как самогоночка.

– Та к чем ее, кружкой, что ли?

– Ты землю, землю подкопай! – кричит дядя Викентий. – Чтобы ведро подставить…

Он горячится и сердится, как люди не могли додуматься до этого прежде. Они с отцом часто теперь сердятся, встречая бесхозяйственность вокруг, и удивляясь, и досадуя на очевидность ее. Вот речка заросла сплошь, а прежде мужики лозу использовали и речке светлей было.

Или мост – что за мост, глядеть же тошно. Поглядят, выругаются в сторону, неизвестно чью, и тут же начинают менять бревна… Одно бревно откатят, одно перевернут или поменяют местами. Все-таки лучше.

Проходят полем, мимо трав, вспомнят, что тут были лучшие в округе травы у некоего Лизочкина. И отец и дядя Викентий нанимались тут косить, им ли не помнить те травы? Сейчас на том же месте, но похуже, а те, что скошены, давно пора переворошить…

– Вишь! – горячится дядя Викентий и тычет мне в нос пук травы, будто я виновен в том, что ее не перевернули. – Энта сторона белая. Весь же запах трава потеряет…

Щупают руками, вслух жалеют, вспоминают хозяйственного Лизочкина:

– Нет, не дал бы он траве перестоять или пересохнуть. Хозяин был.

Землю под ключом копали концом коромысла, приговаривая: «Лопату бы сюда… Обкопать, воткнуть железную трубу, чтобы как у нормальных людей было!.. И водичка по-хозяйски течь будет».

Дядя Викентий походил у речки, нарвал камыша, как они называли его, «яверя», выходя на берег, с хрустом открутил верхушки.

– Детство вспомнил? – спросил отец, с удовольствием обкапывая грязь и расчищая русло для воды. – Есть будешь?