Не только Евтушенко - Владимир Соловьев Страница 83

Смотрю на «тойоту» – бампер отлетел, фара выбита, капот гармошкой. Куда более плачевный вид был у «олдсмобиля» (описание опускаю). Меа culpa, готов был сказать, но так и не сказал, и вот почему.

Само собой, меня бы оштрафовали и, возможно, лишили прав. Страховка подскочила бы вдвое-трое. И все равно, мне не хватило бы наглости отрицать вину, взвалив ее на старосветского француза, так похожего на моего отца, кабы не случай на Лонг-Айленде, в Хантингтоне. Я стоял на красном светофоре, в мою машину врезался какой-то тип и дал деру, полиция так его и не нашла, хотя номер я записал вроде верно. Короче, когда мы с бонжуром отъехали на обочину и прикатила сначала «скорая помощь» из Жольетта, ближайшего городка, а потом одна, другая, наконец, третья полицейская машина, и в ней оказался коп, говорящий по-английски, я уже пришел в себя и брал реванш за свое неадекватное поведение во время инцидента в Хантингтоне.

Честно говоря, надежды, что выгорит, было мало. Американский полицейский быстрехонько, по характеру повреждений, смекнул бы что к чему и влепил бы мне штраф, а то и права отобрал бы. Действовал ли на квебекских копов мой нью-йоркский номер, или у них был языковой комплекс, или я слишком горячо отстаивал свою правоту, но они, извинившись, объяснили, что, согласно квебекскому закону, когда нет свидетелей, а водители дают разные версии, никто не виноват. Я притворно повозмущался, а в душе возликовал. Да здравствует квебекское законодательство!

Отпустили с миром, и я покатил на моем подранке, не дожидаясь, пока развалюху-«олдсмобиль» погрузят на «эвакуатор», и очень надеясь, что у бонжура есть противоударная страховка. Дотоле молчавшая квебекуанка что-то мстительно прокричала мне вослед, и впервые за все свои заграничные путешествия я был рад, что не знаю языка туземцев. Черные мысли как выбило. Мчал счастливый, что избежал заслуженного наказания.

Ночью, в кемпинге у Святого Мориса, ко мне пришел во сне мой отец, похожий на подбитого мною бонжура. Со смерти папы прошло 33 года, и он являлся мне только первые четыре месяца, а потом оставил в покое. Куда дольше приходила мама, да и сейчас нет-нет да заглянет ко мне из своей стейтен-айлендской могилы.

Уже через три дня я покинул Святого Мориса, надеясь быстрой сменой декораций вытеснить старосветских помещиков. Первая ночь на Святой Анне была лютой – мне ничего не успело присниться в такую холодину. Чувство вины царапало только днем – когда я бродил знакомыми тропами и собирал грибы, а потом жарил их себе на обед, а что оставалось, сушил. Искупался в горном озерце, таком же ледяном, как здешние ночи. Заглянул в маленький зоопарк при кемпинге, покормил травой и диким щавелем кроликов, коз и баранов.

В кемпинге на Святой Анне мне впервые повезло занять вожделенную площадку за номером 39 в секции «G». Она была последней вдоль дороги, за нею лес, вот он весь передо мною, сижу за столом или гляжу из палатки: крепкий пахучий сосняк без подлеска, олений мох, черничник – все моё. Рядом – никого, и по ночам немного страшно. Просыпался от шорохов, от голосов зверей-полуночников и думал, что вся-то защита от леса – нейлоновая стенка палатки.

Он объявился на вторую ночь.

Я сидел за столом и при фонаре читал Пруста. Позади в кустах прошелестело. Оглянулся – никого. Еще раз. Странный какой-то звук. На всякий случай ущипнул себя – наяву. Что знал точно – я не один. Но только я его не видел, а он за мною, выходит, наблюдал. Медведь! Главное – не поворачиваться, а руку держал на фонаре. Когда снова шелестнуло в кустах, резко обернулся и посветил туда. Что-то рыжее. Лис! Тот самый, попрошай и позер на обочине дороги. Но вспомнил, что я в другом кемпинге, за сотни миль от Святого Мориса, где видел этого хитроумного зверя. Енот? В любом случае, что-то не очень крупное. То есть не опасное. Смело раздвинул кусты и увидел моего рыжего Вилли. Господи! Вот кого я стал забывать – Чарли и Князь Мышкин постепенно загнали моего кошачьего первенца глубоко в подсознанку, откуда он притопал этой ночью.

Вилли был кот с характером – как все рыжие, с нелегким и разбойничьим. Именно: рыжая бестия. Охотник отменный: его до сих пор терзают в аду замученные до смерти птицы, мыши и бабочки-ночницы. Сколько с ним связано! Появился он у нас в Ленинграде, лето проводил на дачах в Вырице, в Поселке, в Лампово и даже в Бернатах, что под Лиепаей в Литве. Переехал с нами в Москву. Затем его судьба решалась голосованием: мама и Лена хотели отдать в надежные руки, а я с сыном – взять в эмиграцию. Голоса разделились, но мы учли голос Вилли, который уже привык к нашей кочевой жизни и по доброй воле ни за что бы не согласился с нами расстаться. Транзитом в Вене и Риме – точнее, под Римом, на заброшенной вилле, где на километры окрест истребил всю малую живность, пока не осел окончательно в Нью-Йорке, где мы с Леной посвятили ему нашу книгу об Андропове: «To our dear friend Willy, who has been a source of consolation for us in hard times, and who takes a particular pleasure in sharing times of joy with us – a Russian-born émigré calico cat».

Джордж Уолш, наш редактор в издательстве «Макмиллан», прочтя посвящение, спросил: «А что, других родственников у вас нет?» Рецензии на книгу были сплошь положительные, кроме одной, кажется, в «Денвер Пост», которая начиналась так: «Как можно доверять авторам, которые посвятили свою книгу коту?“

Смерть Вилли – в пятнадцать с половиной – я переживал не меньше, чем смерть отца. Похоронен Вилли тайно, ночью, во дворе, прямо под моим окном. И вот, спустя четырнадцать лет, в тысяче миль от своей могилы он стоит передо мной в лучшем своем возрасте – рыжий подросточек, месяцев восемь-девять, с вопрошающими, умненькими, в белых обводах очами.

Всмотревшись, заметил отличия: рыжая шубка квебекца была, пожалуй, более яркой, с испода не сплошь белый, как Вилли, а тремя ромбиками, геометрически точно вставленными в шею, живот и в причинное место. Лапки, как у Вилли, в белых сапожках, зато хвост не в пример Вилли – пушистый, праздничный, щегольский, в огненно-рыжих кольцах.

Каков прикол! Ночное солнышко. Мечтал о женщинах – вот и вымечтал: ласковый, как женщина, рыжий кот с яйцами.

Взял на руки – легкий, как перышко. Изголодал бедняга – на еду набросился и первые дни ел все, что и я: по утрам хлопья с молоком, вечером грибную запеканку с вермишелью или картошкой и даже ягодные пироги. Вот только кофе и чай не пил. На ночь уходил, какая бы погода ни стояла. Я за него беспокоился: в лесу полно зверья, ночи дождливые или морозные – других вариантов тут нет. Прибежал как-то под утро после проливного, во всю ночь, дождя: сухой. Значит, знал лес и где прятаться от непогоды. Разогнал моих приятелей, белок и бурундучков, теперь они боялись сойти на землю и громко выражали свое возмущение с деревьев. Приходил ровно в семь утра и в семь вечера на позывные Би-би-си. Утром, поев и распугав звериную мелкоту, уносился, задрав нарядный хвост, в лес. Вечером проводил со мной часа два в машине, играя и ласкаясь, пока я читал Пруста. Кто кого ласкал: я – кота, или кот – меня? Или кот сам себя – с моей помощью?

Еще одно отличие от покойника Вилли: нежный, отзывчивый, ласковый, хоть и рыжий. Или насчет рыжих – еще один стереотип?