Записки капитана флота - Василий Головнин Страница 83

Отправление из Матсмая и прибытие в Хакодаде. – Ласки и внимание к нам японцев. – Перевод на русский язык официальных бумаг, с коими японцы намеревались нас отпустить. – Прибытие «Дианы» к японским берегам. – Письмо г-на Ракорда и ответ на оное японцев. – Пожар в Хакодаде. – Приезд губернатора. – Прибытие «Дианы» в Хакодадейскую гавань. – Сношение г-на Рикорда с японскими чиновниками. – Перевод и содержание привезенных им бумаг. – Свидание наше с японцем Такатай-Кахи. – Мое свидание с г-ном Рикордом. – Формальное объявление губернатора, что нас велено освободить, поздравление его и других чиновников. – Угощение и подарки, сделанные нам японцами, и освобождение наше.

Из замка отвели нас уже в хорошо прибранный дом, в тот самый, где мы в прошлом году жили. Только теперь мы нашли его в другом виде: тогда, быв перегорожен решетками, за коими беспрестанно в глазах у нас находился вооруженный караул, он походил некоторым образом на тюрьму, а ныне увидели мы совсем другое: решеток не было и стража не была вооружена ружьями и стрелами. Мне японцы назначили одну лучшую комнату, господам Муру и Хлебникову другую, а матросам и Алексею особливую каморку. Стол наш сделался несравненно лучше, и кушанье подавали нам на прекрасной лакированной посуде хорошо одетые мальчики, и всегда с великим почтением. По прибытии нашем в дом тотчас стали приходить к нам разные чиновники со своими детьми поздравлять нас и прощаться, а некоторые из них, следуя своему обыкновению, подавали мне прощальные билетики, написанные для них по-русски нашими переводчиками. Содержание их было, что такой-то прощается и желает счастливого пути таким-то.

А наконец старшина, выбранный над купечеством, или, по-нашему, градской глава, с двумя своими помощниками пришел к нам проститься и принес на дорогу ящичек конфектов. На лицах всех японцев, нас посещавших, мы видели знаки непритворного удовольствия и радости при нашем счастье. Столь человеколюбивые их поступки трогали нас до слез, почему господин Хлебников предложил написать к губернатору благодарительное письмо, на что я с большим удовольствием согласился и просил его самого быть сочинителем оного. Письмо было написано, переведено на японский язык и отослано к губернатору, который, как сказывали наши переводчики, принял его с благодарностью и был признательностью нашей очень тронут.

После сей перемены, кажется, японцы перестали нас считать пленными, а принимали за гостей, ибо, во-первых, дали нам особенные комнаты, а во-вторых, приметив, что матросы наши требовали от них более вина, нежели сколько, судя по их сложению, может выпить трезвый человек, они тотчас приказали без позволения моего не давать им вина, а если им нужно, спрашиваться у меня и давать им такое количество, какое я назначу. Чрез сие они стали признавать меня их начальником, чего прежде не бывало.

Уверившись, что японцы уже не хитрят, но сбираются в самом деле нас отпустить, мы хотели чем-нибудь по возможности нашей их отблагодарить. На сей конец господин Хлебников подарил и объяснил академику сочиненные им таблицы, а я выписал из Либесовой физики и растолковал ему все новейшие открытия в сей науке и астрономии, у нас в Европе сделанные. Сверх того, предложили мы в подарок тем из них, которые наиболее при нас находились и были к нам хорошо расположены, все наши книги и вещи, но они принять их отказались, говоря, что без воли правительства сделать сего не смеют, однако обещались просить на то позволения.

В Матсмае мы после объявления нам о намерении японцев возвратить нас жили три дня, в которое время раза два или более губернатор присылал к нам завтрак и обед со своей кухни и приказывал переводчикам угощать нас.

Наконец 30 августа поутру отправились мы в путь. Городом вели нас церемониально при стечении великого множества народа, все от большого до малого за нами бежали и прощались. Коль скоро мы вышли за город, то уже всякий из нас мог идти или ехать верхом по своей воле. Конвой наш составляли начальник оного сштоягу, переводчик Теске, брат его волонтер, человек восемь солдат, наш работник и множество сменных носильщиков, коновожатых и прочих. Начальник сей был добрый и ласковый человек и обходился с нами весьма хорошо; когда мы садились отдыхать, то он садился с нами также, потчевал нас своим табаком и оказывал разные другие учтивости. На первом ночлеге мы сказали Теске, что счастливый выход наш из Матсмая случился в большой русский праздник, ибо сего числа Россия празднует день именин великого своего государя. Японцы тотчас без всякой от нас просьбы принесли нам хорошей саги, и мы за здравие Его Императорского Величества осушили по доброй чаше; и японцы то же сделали, повторяя наши слова: «Да здравствует император Александр!» – которые Теске им перевел.

Шли мы той же дорогой в Хакодаде, какой и оттуда пришли, и останавливались в тех же селениях, только теперь мы имели гораздо более свободы и содержали нас несравненно лучше. За одним лишь господином Муром японцы имели строгий присмотр, опасаясь, чтоб он не лишил себя жизни, ибо когда мы пошли в дорогу и проходили городом, то он заливался слезами, да и после в дороге часто плакал. На вопросы японцев о причине его слез в такое время, когда все другие радуются, отвечал он, что, чувствуя себя недостойным столь великих благодеяний, каковые оказывают нам японцы, он мучится совестью. А нам говорил, что, сожалея об нас, он плачет, ибо ясно видит все хитрости и коварство японцев, которые непременно всех нас погубят, и что все видимое нами есть одна только комедия. Поступки господина Мура были смешны, и я принимал их таковыми, но над бедными матросами имели они другое действие и часто заставляли их печалиться и вздыхать; впрочем, причина такого поведения господина Мура и тогда была и теперь остается для меня загадкой.

2 сентября вошли мы в Хакодаде при великом стечении зрителей. Там поместили нас в один казенный дом недалеко от крепости. Комнаты наши открытой своей галереей были обращены к небольшому садику, но перед решеткой галереи поставлены были из досок щиты, которые нижними концами плотно были прибиты к основанию галереи, а верхними отходили от нее фута на три, и сим-то пространством проходил к нам весьма слабый свет; впрочем, мы ничего из наружных предметов видеть не могли. В таком положении дом наш походил несколько на тюрьму, хотя в других отношениях был довольно опрятен и чисто прибран; однако дня через два по просьбе нашей щиты были отняты, и у нас стало очень светло. Тогда могли мы уже сквозь решетку видеть и садик.