Огненный всадник - Михаил Голденков Страница 83

Одновременно слалі листы шведскому королю и Хмельницкий, и семиградский король Ракоши, учуявший, что у ослабевшей Польши и Руси можно урвать «свой» кусок пирога. Король Швеции раздумывал, выгадывал. Ему писали и из Москвы, предлагая союз в войне с Польшей. Король уже отверг однажды предложение царя вместе напасть на Речь Посполитую из-за того, что уж очень странен и противоречив был царь Московии, все время желавший получить все себе и ни с кем не делиться. Сейчас же Карл Густав предложил Москве разделить Речь Посполитую. Границу раздела меняли четыре раза: она проходила то через Слуцк, то через Менск, то через Несвиж, но в конце концов король понял, что договориться с царем нет никакой возможности. Он решил, что куда как надежней принять под свою корону добровольно желающую этого Литву, а Польшу в союзе с Хмельницким и Ракоши поделить безо всякого царя.

— В июне начнем войну с Польшей. Да, и окажем помощь Литве, — ответил шведский король Магнусу Де ла Гарды на вопрос «Итак, что же мне написать Янушу Радзивиллу?» — конечно, на тех условиях, что мы все это время оговаривали, — добавил король.

Губернатор Ливонии удовлетворенно улыбнулся, склонив голову с длинными: светло-рыжими волосами. Долгие и изнурительные переговоры, вяло протекавшие с марта месяца, наконец-то закончились.

Кажется, крен войны пошел в сторону Литвы: в лагерь великого гетмана стали возвращаться шляхтичи Смоленска и Мстиславля, ранее принявшие сторону царя. Все больше и больше «белорусцев», как царь именовал союзных литвинов, разочаровывались в московском государе.

Сам царь в ночь на 15 апреля торжественно отмечал Пасху в Москве. Ровно в полночь по городу разнесся колокольный звон изо всех церквей так, что «земля задрожала и поколебалась». За три часа до восхода солнца началась служба в Успенском соборе. Патриарх Никон раздал свечи, и все пошли крестным ходом вокруг престола. Через северные двери алтаря предстоятели вышли в северный проход храма и, дойдя до западного, совершили «чин Воскресения». Отворили двери, и вся процессия вошла в храм. Никон стоял на кафедре посреди храма, а духовенство разместилось по чину двумя рядами по обе стороны от него. С крестом в руке патриарх кадил иконы на аналое, престол, алтарь, иконостас, прихожан и обходил с каждением весь храм. То же сделал патриарх Макарий, а за ним попарно архиереи.

Торжественным напевом все анагосты пели хором екса-постиларий. Вошли в алтарь. Никон снял свой праздничный саккос, который уже не мог выносить из-за его необыкновенной тяжести. Это был великолепный саккос из очень дорогой материи, расшитый золотом и украшенный множеством драгоценных камней. Около пуда одного жемчуга было на том одеянии. Никон дал подержать свой драгоценный саккос антиохийским гостям. Те богострастно подхватили хламиду, но… не удержали тяжкий груз, и он с грохотом упал на пол храма. Слышно было, как по полу покатились отвалившиеся жемчужины. Люди нервно переглянулись — во, поднять бы!

Никон, стараясь не выказывать эмоций — лишь побелел его большой мясистый нос — облачился в саккос полегче, и все начали христосоваться. Никону подали короб с красными яйцами. Он взял из короба три яйца и вручил патриарху Макарию, а по два яйца раздал архиереям и архимандритам, а по одному — иереям…

Сразу по окончании литургии началось представление пред царские очи. Алексей Михайлович, с трудом ступая под тяжестью своей не менее тяжелой, чем саккос Никона, праздничной одежды, сверкающей отблесками драгоценных камней и жемчуга, первым подошел к патриарху, принял благословение и трижды поцеловался. Затем приложился к святым образам и Евангелию и стал поздравлять духовенство, вручая им пасхальные яйца, позолоченные либо красного цвета, каждому по два или по три, смотря по знатности жалуемого. Вслед за духовенством и простой люд подходил поздравить своего государя с Пасхой. Похристосовавшись со всеми, кто пришел в эту ночь на Патриаршую службу в Кремль, монарх пошел в Архангельский собор, чтобы положить яичко на могилы своих предков, а затем отправился навестить московские тюрьмы. По традиции, он раздавал преступникам щедрую милостыню, одежду и еду, приветствуя их словами:

— Христос Воскресе и для вас…

— Отведите Нас в монастырские и земляные тюрьмы, — потребовал царь-батюшка, зная, что это самые страшные заточения для недовольных властью и религией.

И вот Алексея Михайловича подвели к кровле поверх земли с небольшим оконцем для передачи пищи. Засуетились тюремщики, открыли кровлю, спустили лестницу, вывели из ямы чуть ли не ласково под руки тощего, заросшего бородой и волосами до плеч человека в оборванных лохмотьях, с закованными в цепи руками и ногами.

— Кто таков? — спросил царь тихим голосом, стоя между двух молодцев в белом с бердышами, сжимая в одной руке красное пасхальное яйцо, а в другой — миску с кашей. Рядом холоп держал сложенную одежду из грубой серой ткани.

— Ростовский портной Богданов, — отвечал стелящийся к земле бородатый начальник тюрьмы, — и его ученики Федька Логинов и огородник Постников. Дык ентот Богданов им и другим людям ересь рассказывал, мол, наш патриарх Никон-лживый отец и предтеча антихриста. Мощи святых — это, мол, куклы, а священники московские — мучители людей. Тьфу! — и тюремщик перекрестился, упал на колени и три раза стукнулся лбом о землю.

Царь, милостливо улыбнувшись, отстранил рукой суетящегося бородача, но про Никона решил расспросить чуть подробнее.

— И что же этот человек говорил про патриарха Никона еще? — поинтересовался царь.

— Дык богохульство одно! — трясся, как осиновый лист тюремщик. — Говорил, что ты, великий светлый царь, мол, сам лишишь этого… патриарха сана и патриаршего достоинства. И сошлешь, мол, в монастырь…

Алексей Михайлович усмехнулся. Да уж, борода патриарха Никона его в последнее время и в самом деле раздражала: уж очень много на себя берет этот бывший мордовский крестьянин, которого лупила да голодом морила злая мачеха. Честолюбив Никон да несдержан, не согласен со многими порядками, ограничивающими его контроль над доходами монастырей для церкви. Уж очень это все бесило царя. Так бесило, что порой хотелось заехать в мясистый нос патриарха кулаком.

— А когда, не говорил? — спросил царь.

— Чего изволите? — не понял трясущийся тюремщик.

— Когда я сошлю в монастырь патриарха и лишу его сана, не говорил этот ваш пророк? — медленно и громко повторил царь.

— Нет, — замотал головой урядник, — говорил, мол, скоро.

Алексей Михайлович подошел к заключенному, отдал ему миску с кашей, холоп брезгливо сунул арестанту одежду, а государь протянул пасхальное яйцо со словами: «И для тебя Христос Воскресе».

Портной Богданов, приняв тощими трясущимися руками миску и одежду, почти с любопытством уставился на крашеное яйцо в руке царя. Внимательно оглядев яйцо, будто бы видел такое впервые, он поднял на монарха взгляд: два больших голубых глаза на изможденном темном лице.

— Благодарствуй, государь, — улыбнулся Богданов, — только не могу я брать кровь людей пролитую.

— Это есть кровь Господа нашего, пролитая за всех людей православных, — нахмурился Алексей Михайлович.